Дурнев Иван Осипович

Юлия Николаева давно знакома нашим читателям. В газете часто публикуются её стихи, очерки, зарисовки, статьи.
Сегодня мы начинаем публикацию документальной повести Юлии Николаевой, написанной о нашем земляке, работнике районного объединения «Сельхозтехника» Иване Осиповиче Дурневе.

Ю. Николаева

По военной дороге
(документальная повесть)

Монгольский орден

По три , четыре раза в день в атаку!
Но не пустить врага за Халхин-Гол
Он выскочил из трех горящих танков.
И цел, и в наступленье снова шел.
…Московский магазин. У книжной полки,
Перебирая бережно тома,
Я говорила с девушкой-монголкой,
Цветущей, будто бы весна сама.
-Любимый мой писатель – вот он,
Горький.
А Маяковский – лучший мой поэт…
Я слушаю - и вижутанк на взгорке,
Огонь атаки сквозь завесу лет.
И потому, что долго шёл когда-то
На Халхин-Голе этот тяжкий бой,
Теперь смотрю вразлёт бровей
Крылатый-
И девушка мне кажется родной.

Огромное солнце поднимается из-за горы. Золотые его лучи пронизывают безоблачное синее небо. Навстречу солнцу мчится всадник. В его руках аркан. Это мирный скотовод… Иван Осипович Дурнев рассматривает рисунок на своём ордене и видит внизу в круглых рамках головы животных: баранью, коровью, верблюжью. Орден прислан ему недавно из Монголии.
Оживает в памяти ветерана неистовое монгольское солнце, пронзительно-синее небо, бескрайние степи. И добрые, мужественные люди – мирные скотоводы и отличные наездники. И то незабываемое лето тысяча девятьсот тридцать девятого года, когда советские воины помогли монгольским братьям отстоять родину от японских захватчиков. Кровью лучших своих сынов скрепила первая в мире страна социализма свою дружбу с Монгольской Народной Республикой, строящей счастливую жизнь для своих аратов.
Словно видит опять Иван Осипович серебром отливающую быструю, извилистую, как лента в руках факира, речку Халхин-гол.
И будто наяву огонь и грохот танковых атак. Ожившее в памяти кажется до такой степени реальным, что напрягаются мускулы и нервы, как тогда, когда шли в атаки. И так же горит ненавистью к врагу сердце. И так же исполнено оно бесконечной любви к Родине, которая доверила ему, Ивану Дурневу, защитить дружественный народ.
Дальше уводят мысли, вновь и вновь убеждая, что в его личной судьбе отразилась история социалистического Отечества, трудная и счастливая. Если начиналась навязанная нам война, принимал Дурнев бой в первые её дни и часы. Когда восходило солнце победы, он мог с городостью сказать, что способствовал этому восхождению.
Снова посмотрит на иностранный орден и с сожалением подумает, что так и не знает его названия. Только однажды в энциклопедическом томе увидел ковер с государственным гербом Монгольской Народной Республики. Внизу подпись, что ковёр вышит шёлком и хранится в москве, в государственном музее Восточных культур. Память возвращает его опять в далёкие годы, к Халхин-Голу. И он вспомнил этот герб с огромным восходящим солнцем и скачущим ему навстречу всадником.
Тут же и спохватился, что на ордене его как раз этот герб и изображён; «Самый мирный герб на воинской награде. Это и понятно. Ведь только потому и отмечается торжественно геройство на войне, что воюем – то мы для мира на земле. Для счастливой жизни всех людей труда. Но вон как круто пересеклись на ордене под изображением герба винтовка и клинок: что ж, и это понятно: мир счастье народов надо быть готовым защищать с оружием в руках…»
Но всё-таки как называется орден? Что написано в этой красной книжечке, сопровождающей его? Иван Осипович монгольского языка не знает. И вот в институте востоковедения в Москве его орденскую книжку осторожно, почтительно берёт в обе руки младший научный сотрудник Владимир Викторович Грайворонский. Он молод и талантлив. Русский. Страстно любит Монголию. Изучает её язык, культуру, её прошлое и настоящее, видит мысленно солнечное будущее. Он бывал в Монголии уже в мирное время, но подвиг халхингольцев носит в своём сердце, как и каждый советский человек. И теперь откровенно рад оказаться полезным бывшему командиру – танкисту. Вот он читает текст по–монгольски, тут же переводит на русский:
- Иван Осипович Дурнев награждён высокой наградой Монгольской Народной Республики, в связи с чеми выдана эта книжка. Председатель Президиума Великого Народного Хурала Ж. Сембу. Секретарь Президиума Великого Народного Хурала Ц Готов.
Владимир Викторович помолчал, выбирая лучший вариант перевода, снова произносит вслух по-монгольски – и на русский:
- Отметка о награждении. Каким орденом или медалью награждён… Орден «За боевые заслуги».
Он произнёс это название твёрдо. Но ему хочется быть абсолютно точным. И он обращается к своим старшим коллегам, находящимся в этой же комнате. Они поддерживают его перевод.
Теперь утро, и в помещение входят всё новые люди, начиная свой рабочий день. Вот двое из Монгольской Народной Республики, они стажируются в Московском институте. Владимир Викторович показывает книжку им, лица обоих радостно теплеют. Да, и они подтвнрждают название ордена. Но все-таки у Грайворонского остаётся маленькое сомнение, потому что в перечне наград МНР есть и медаль точно с таким же названием. Он звонит в Монгольское посольство. Да, орден называется именно так.
Наконец в институтской библиотеке в номере журнала «Монголия» за 1970 год находит Владимир Викторович и дополнительные сведения об этом ордене. Он был учреждён в 1945 году. Им награждаются особо отличившиеся командиры и политические работники Монгольской Народной Республики и погранвойск, воинские части, военные училища и учреждения Министерства обороны и Министерства общественной безопасности МНР.
Есть ещё подробность в орденской книжке: «Награждённый орденами и медалями МНР носит их на левой стороне груди». Иван Осипович улыбается, раздвинулись светлые щёточки бровей, и невыцветшие голубые глаза блеснули молодо:
- Вот теперь придётся перевесить. Не знал, носил на правой.
Когда в торжественные дни по просьбе или заданию встаёт он за трибуной, чтобы рассказать о своей военной дороге, среди солнечно отсвечивающих на чёрной парадной ткани наград две свидетельствуют о славном начале боевого пути: орден Ленина и монгольский – «За боевые заслуги».

Ванюшка

Дружили мальчишки эти,
А как подросли – так врозь.
И больше друг друга
Встретить
Им в жизни не довелось.
Ведут самолёты в небо.
И танки ведут внизу.
И каждый где только
Ни был,
Встречая войны грозу!
Их подвиг зовёт, волнуя,
С ребячьих далёких лет.
Страну берегут родную
И в небе. И на земле.
Когда ж окунуться в пламя,
За Родину грудью встав,
Вдруг детство придёт
На память,
Пропахшее мёдом трав.

Небо впереди за лесом размалёвано красно-оранжевым. Мальчишка мчится на салазках с горы. И кажется ему, что деревянные полозья лишь чуть-чуть касаются наезженной белой глади. И он не под гору съедет к своим сверстникам, а пролетит в салазках над лесом да так и врежется в пылающий закат. Ребячья душа охвачена радостью полёта и ожиданием необыкновенного. У-ух! – подскочил он внизу на ухабе. «Эх, теперь не перевернуться бы!». И он весь напрягся, как пружина, умело правит ногой. И уже заранее ликует, зная, как пристально смотрят сейчас за ним мальчишки. И вдруг его словно выдернул из салазок какой-то странно звонкий, пронзительный голос матери:
- Ваню-юшка! – И он, перевернувшись, зарылся во взвихрившийся снег.
Встал, отряхивается, чуть не плача с досады. Подбежавшие мать и Симка, его старшая сестра. Помогают ему и говорят наперебой и совсем непонятно:
- Пойдём, сынок, скорей, папка твой приехал.
- Папка наш приехал.
- Господи, да как же тебя запорошило! Да скорее. Ждёт ведь он тебя не дождётся!
Но пошли они почему-то не к своему дому, а где жили раньше, ещё до того, как их «отделили» - к дяде Матвею и дяде Лёне. И он всё тянет за собой салазки. Но когда мимо дома своего проходили, сестра выхватила их, зашвырнула во двор.
Вошли в избу вместе с белыми клубами морозного воздуха. Им навстречу с широкой лавки поднялся высокого роста, плечистый. Черноволосый мужчина в солдатской форме, со странной дрожащей улыбкой на губах. Мать легонько подтолкнула Ванюшку вперед. А он упёрся, прижался к ней, в лицо её заглянул: «И мамка другая какая-то стала. И зачем она меня к этому чёрному толкает? Папка говорит. Никакого папки у меня и нет». Повернулся резко, выскочил в сени, второпях чуть не кувырком с крыльца, да и бежать вдоль деревни. Завидел домишко свой под соломенной крышей в пышной снеговой шапке. И заныло в нём: «Мамка рада. И Симка тоже. Тоже говорит папка. А я никакого папки никогда не видел». Замок попробовал – не защёлкнут. Но в избу не пошёл. А пробрался к верному своему другу, лошадёшке Карьке. Он при виде его ржанул приветливо. Ванюшка запустил обе руки в его косматую гриву и почувствовал, как потекло по щекам у него. И увидел, будто сквозь туман, как малюсенькие капельки срываются и исчезают в гладкой шелковистой шерсти.
Кажется Ванюшке, что вот сколько он помнит себя, у него всегда был Карька. И почти в полном его распоряжении. Если матери потребуется лошадь, она крикнет:
- Ванюшка, Карьку запрягай!
Но чаще он по своему почину запрягал Карьку и отправлялся с ним на станцию. Нынешней осенью, в сентябре, по чугунке прошёл первый сквозной состав из Котельнича в Нижний. И лесу у станции делается всё меньше, дома жилые встают. И здание вокзала есть, на каменном фундаменте. Народу здесь много: железнодорожники, пассажиры. Суетливо. Ванюшка со своим Карькой очень сгодился. Крикнет задорно:
- Кого подвести? – И уже кто-нибудь спешит к нему непременно.
Синеглазого светлобрового мальчонку и карюю эту лошадку здесь приметили. Как нужна – поглядывают: да куда ж они запропостились? А они оба тут как тут. Заплатят за подвоз. Принесёт деньги матери. Худенькая, синеглазая и светлокосая, возьмёт монеты с сыновней ладони и только скажет:
- Добытчик ты мой. – И деньги спрячет.
«А теперь папка тобой распоряжаться будет», - шепчет в тёплую косматую гриву мальчишка. И вздрогнул даже, спохватившись, что сам назвал «папкой».
Здесь и нашёл его прибежавший следом дядя Лёня:
- Ты что, Ванюша? От папки-то своего убежал? Эх ты, дурачок. Пойдём-ка со мной, пойдём. С папкой-то вам теперь знаешь как ладно будет? – И увёл с собою.
Отец пришёл в дом своих братьев потому, что уходя на германский фронт, оставил в том доме жену, дочку и девятимесячного сынишку. Они так и жили некоторое время на преднем месте. Но когда отец пропал без вести, его семью «отделили», подыскав тот домишко с соломенной крышей и выделив из хозяйства Карьку. Теперь, увидев избушку, отец сказал бодро:
- Ничего, будем строиться! – у ванюшки радостно ёкнуло сердчишко: «Так вот какой у меня папка! Изба новая у нас будет!»
И не пришлось больше Ванюшке ездить на станцию с Карькой. Как бывшему фронтовику, выделили отцу лесу, и Карька теперь изо всех сил и, кажется, даже с удовольствием трудился, перевозя тяжёлые брёвна. Будто бы понимал, что наконец-то нашлась для него настоящая работа.
Усердно трудился Ванюшка рядом со своим отцом. А как свободный часок, юрк к дружку своему Шурке (изба Поповых как раз по соседству). У Шурки проектами полна голова. Зная, что Ванюшка вов сем его поддержит, однажды и предложил:
- Давай кроликов разводить. На станции на муку фунт на фунт меняют.
Добыть хлеба! Сколько помнит себя Ванюшка. Это было всегда важным из важных. Всегда хотелось есть. И когда голод донимал уж очень сильно, он, бывало, в какую-нибудь из близлежащих деревень убежит (в Лубянцы ли, Алехановцы, Январи). Отыщет мальца, прикрикнет на него:
- Неси хлеба! – Тот вынесет.
Или сам в дом забежит. Попросит. А то и так, без спросу. А тут Шурка предлагает добывать хлеб! И так просто! Конечно, Ванюшка согласен.
- А кроликов – то где возьмём?
- Плодится будут.
Да сначала-то где взять самых первых? – И тут он вспомнил, что в тех избах, где бывал в поисках хлеба, кроликов видел не раз. И спрашивать об этом дружка больше не стал. Есть и другая забота:
- Держать-то где будем?
Но Шурку и этот вопрос врасплох не застал:
- У купца в новом доме, второй-то этаж не отделан ещё, пустует.
Пронырливый купец до Октябрьской революции построил в Харламовцах двухэтажный дом и перебрался в него со своей семьёй. Очевидно, предвидел бойкую торговлю при станции. Потом построил второй дом и около них амбары. С полгода он и не подозревал, что в этом-то втором доме вовсю действует кроликоферма и два её владельца обменивают своих подопечных на хлеб, «фунт на фунт».
После Октября время для купца началось «смутное», не до дому ему было. Но потом увидел, что в этой лесной глухомани, едва просыпавшейся от строящейся рядом дороги, ему ещё жить можно. И решил строительство дома довести до конца. На второй этаж поднялся однажды и остолбенел, увиядя клетки с кроликами, кучей насыпанный овёс, тут же траву свеженарванную и двух мальцов, тоже замерших на месте от неожиданности.
Небольшого роста, жилистый, рыжий, он ненавидяще вонзил в ребят свои острые стальные глазки и молча пошёл на них. Ванюшке показалось. Что ноги у него стали свинцово – тяжёлые и их от пола ни за что не оторвать. Он в одно мгновение понял, почему и Шурка с места не может стронуться. И тут же цепкие сильные пальцы ухватили обоих за уши.
Ни рам, ни переплётов в окнах ещё не было. И купец, беря их по очереди за уши, поднимал над полом и перекинув в оконное отверстие, разжимал свои цепкие пальцы, поросшие рыжей шерстью.
Было лето, и перепуганные мальчишки дали стрекача к лесу, не заходя домой. Только там немного поуспокоились. Но очень больно было уши. И, растирая их, оба негромко ругались:
- Ну ладно. Рыжий чёрт, ещё увидишь. Мы тебе ещё сделаем!
- Ладно, гад. Подожди!
Ванюшка подумал ещё, что если бы Ленин, про которого все старшие говорят, узнал про купца, он бы совсем у него этот дом отобрал и отдал им с Шуркой под ферму: берите, ребята, для своих кроликов.
И ведь верно, и оба дома, и амбары у купца этим же летом отобрали. Дом, где он жил с семьёй, отдали под школу. И Ванюшка первый раз в своей жизни, уже двенадцатилетним подростком, пошёл учиться. Но через несколько дней занятия кончились. Какими-то путями купец дом себе вернул. Вот тебе и школа!
Десяток Ванюшкиных сверстников ходили по деревне вне себя от негодования. И когда страсти накалились до предела, Ванюшка крикнул задорно:
- Айда стёкла бить!
Выбили все до одного. Но вскоре правда восторжествовала. И под Ванюшкиным руководством мальчишки вставляли стёкла в своей, теперь уже по-настоящему своей школе.

Начало

Ох и франтоваты
Эти лейтенанты!
Славные ребята,
Выправка – что надо!
Славные ребята,
Знающий народ,
В тактике военной
Доки: непременно
Впереди отряда –
Им всегда вперед!
Им придётся всяко,
Всё ещё атаки,
Все утраты тоже
Где-то впереди.
Где-то первый подвиг,
Где-то первый орден,
Что зарёю может вспыхнуть на груди.

Весь 1932 год в Женеве проходила международная конференция по разоружению. Делегации шестидесяти трёх государств присутствовали на ней. Но только делегация Советского Союза последовательно и неутомимо настаивала на действительном разоружении.
Англия, Италия, Франция и Соединённые Штаты так рьяно действовали в интересах Германии, требовавшей «равенства в вооружениях», что конференция по разоружению на деле превратилась в конференцию по довооружению агрессивных государств.
Понятно, что в такой обстановке Советским правительством принимались решительные меры по наращиванию оборонной мощи страны. В этом году у нас создаются первые в мире механизированные соединения. Создание и практическое опробование первых механизированных соединений послужили хорошей базой для дальнейшего развития теории широкого применения механизированных войск. Приоритет в этом деле принадлежит нашей армии.
Происходящее в мире и стране определило жизненный путь мальчишки из лесной деревеньки Харламовцы. Именно в в тридцать втором выпускник Орловского бронетанкового училища Иван Дурнев направляется в белорусский город, где формировался Первый танковый батальон при Пятой стрелковой дивизии. Он окончил учёбу досрочно. И в один из летних дней, двадцатидвухлетний. Совершенно довольный жизнью и собой, навсегда связав себя с армией, прибыл к месту своего первого назначения. Тихий белорусский городок утопает в зелени. Вышел к Западной Двине. Ему показалось, что на противоположном берегу вообще сплошной лес, так высоко и густо встали деревья. «Ведь и верно – Лешенец», - припомнил услышанное местное название части города по ту сторону реки. Перебрался на лодке и явился перед комдивом таким отчаянно жизнерадостным, таким франтом, с такою безукоризненной выправкой, что тот с минуту молча и с удовольствием рассматривал вновь прибывшего и чуть приметно улыбался. Одними глазами. И лицо командира взвода очень ему понравилось. Тип чисто славянский: светло-русые волосы и такие же светлые широкие брови, синие глаза. Всё лицо дышит добродушием, несмотря на старание молодого командира выглядеть суровым.
После официального представления и знакомства комдив сказал:
- Считайте, что вам очень повезло. Завтра здесь начинаются учения. Руководить будет Климент Ефремович Ворошилов. Товарищ нарком обороны уже прибыл. Вы поступаете в его распоряжение на все время учений. Я на вас надеюсь, товарищ комвзвода.
Взметнулась правая рука к виску, чеканный поворот – и Дурнев отправился выполнять первый приказ командира.
Опять лодка переправила его через реку. Его и двух его друзей по училищу, получивших такое же задание. Все трое волновались, но почему-то им не хотелось обнаружить это волнение, и они не говорили о предстоящем.
«Соратник Ленина в революции, ближайший помощник Сталина в обороне Царицына, член Реввоенсовета Конармии. А с 1925 года народный комиссар по военным и морским делам и одновременно председатель реввоенсовета СССР», - мысленно перебирает Дурнев ступени жизни прославленного советского военачальника. Все трое поднимались уже по лестнице Дома красной армии, когда успел подумать Иван: «И у меня, как у него, два класса сельской школы вначале, и учениками слесаря были мы оба…». И он внутренне вздрогнул, так неожиданно оказался рядом с Ворошиловым: темно-синий штатский костюм, гладко выбритое лицо, седые виски… Как старший из троих, доложил по форме. И Ворошилов сказал просто:
- Вот и хорошо. Оставайтесь при мне. Дело найдётся.
Больше месяца, находясь рядом с наркомом, то выполняя его поручения, Иван дурнев постоянно ощущал огромность знаний, стальную волю, бесконечное обаяние Климента Ефремовича. И пытливо вникал в сущность военного искусства. В то же время мысль то и дело обращалась к своей личной жизни.
Как бы вторым зрением увидел её и почувствовал, что всё в ней пока правильно и от него самого теперь зависит, чтобы шла она, не виляя в сторону, вперёд и выше.
Ещё в первый день Ворошилов спросил, с какого года Дурнев в партии.
- С тридцать первого, Климент Ефремович. На рабфаке всупал. В армии я по партийному призыву. Кончал уже рабфак. В институт хотел поступать, машиностроительный.
- Это хорошо. Что с рабфака. Армии как никогда нужны сейчас люди грамотные, в армии наступает век механизации.
ВСПОМНИЛ Дурнев Нижний Новгород, невысокое здание рабфака, входящее закруглённым углом на Советскую площадь. И каменную громаду общежития на площади Лядова. И как голодно бывало. И не на что в кино сходить. И как обращался рабфаковец в свободное от учёбы время в грузчика на железной дороге или волжских пристанях. Но всё было окрашено радостью движения вперёд, к вершинам знания, счастливым ощущением, что шагаешь ты в ногу со временем, с юной, прекрасной своей Советской страной.
Вспомнился тот день, когда прямо с занятий был он вызван в обком партии. Их собралось довольно много, рабфаковцев. Студентов. Всех провели в кабинет Жданова. Тот был немногословен. Сегодня во столько-то всем надо быть на Ромодановском вокзале, предварительно зайдя в такие-то и такие-то места (был среди них и магазин).
И вокзал. Жданов приехал. Отозвав Дурнева в сторону, передал ему пакет:
- Ни один человек о нём знать не должен. Отдать на месте прибытия.
…Учения начались прыжками парашютистов. Это было впервые в истории Красной Армии. А сегодня в действие войдут танки. И Дурнев горит нетерпением увидеть это. Наконец-то он будет смотреть на происходящее со знанием дела. Пусть и молча, сам с собой, но сумеет разобрать и оценить каждый маневр.
До начала оказалось ещё свободное время. И климент Ефремович сказал:
-Ну, как вам жилось в детстве? Наверное, работать рано пришлось начать?
Ивана всегда трогало это внимание наркома. Простое,человеческое, к его обыкновенной, ничем не замечательной жизни. И теперь от чувства благодарности у него кровь прихлынула к щекам:
-Я ведь из деревни, Климент ефремович. В крестьянстве всегда рано работать начинают. На полосе своей с отцом работал. А тут железную дорогу рядом проложили, так в пятнадцать лет пришёл на строительство паровозного депо.
Чуть помолчав. Нарком сказал задумчиво:
- Да-а. я вот из рабочей семьи, а тоже рано работать начал.
Он ничего не сказал больше. Но промелькнуло в мыслях, наверное, как в шесть-семь лет уже работал в шахте, выбирая колчедан.
А дурневу припомнился один из первых дней его рабочей жизни, когда, подшутив над ним, обрезали ему оборы у лаптей. И он в слезах бежал до самых Харламовцев, и лапти едва держались на ногах. Но на следующий день железнодорожный мастер Капустин прямо при нём, мальчишке, отчитал обидчика, приезжего из железнодорожников, и на душе у парня стало легче, и он почувствовал себя именно в тот день по-настоящему причастным рабочему классу.
А уже через несколько минут оба, нарком и выпускник танкового училища, были захвачены происходящим впереди, у леса. Почти у самой опушки так великолепно замаскировались танки, что и в полкилометра обнаружить их казалось невозможным. Прямо на них вышла пехота. И была встречена сокрушительным огнём. Для пехотинцев это было так неожиданно, что они растерялись, повернув обратно, кинулись наутёк беспорядочной толпой. А танки всё палят и палят им вслед.
На глазах у Дурнева пятидесятилетний Ворошилов, всегда сдержанный, уравновешанный. Теперь совершенно преобразовался. Стреляет вверх из ракетницы и кричит при этом:
- Прекратить! Прекратить!
Дурнев понимает, что это «прекратить!» относится к танкистам. Но те не видели сигнальных ракет и уж, конечно, не слышали голоса наркома. Они, как одержимые, палили по «противнику» до тех пор, пока он не исчез из поля зрения.
Когда всё кончилось, оба командира, пехотинец и танкист, по вызову наркома явились к нему. И тут же. При дурневе. Был понижен в звании пехотинец и повышен танкист. И для него, стоящего на пороге военной службы, этот день обратился в великолепный урок на будущее. И когда он несколько лет спустя поведёт своё танковое подразделение в бои на Халхин-Голе. В Финляндии, на пограничном Буге. Его мысленному взору представится вновь и вновь танковая часть, действовавшая с такой стремительной решимостью.

Здравствуй, Монголия

Юрты – белые паруса.
Степь – везде напрямик
шагай.
Поначалу не знал и сам.
Как полюбит он этот
край.
Может, смелый, простой
народ
Его за сердце так
возьмёт.
Может, неба густая синь,
Может, сизая тв полынь,
Что невзрачна, на вкус
горька.
Только запах родной
совсем.
И увидел издалека
Летний луг в голубой
росе,
На рассвете дремотный
лес,
А мальчишка босой – он
сам.
…И хранит синева небес
Юрты – белые паруса.

Как большой и добрый человек живёт думами и заботами о других, так и первая в мире наша страна социализма стала верным другом и помощником тем, кто выбирал этот путь. И когда в ноябре 1934 года правительства СССР и Монгольской Народной Республики, учитывая угрозу, нависшую со стороны Японии, заключили соглашение о взаимной помощи, в пограничную Кяхту прибыла бронетанковая бригада.
Первым взводом первой роты командовал Иван Дурнев. Он же оставался по-прежнему и секретарём ротной партийной организации.
На жительство определились вместе со служащими погранзаставы в краснокирпичных двухэтажных казармах, построенных ещё полтора века назад, при Екатерине Второй.
Началась повседневная учёба. Взвихривая из-под гусениц пыль вместе с галькой, которая сплошь устилает пространства между сопками, проносятся танки, отрабатывая тактические приёмы боя. А вечером в казармах опять вспоминается Дурневу первый парад на Красной площади. И приём в Кремле.
Прибыв бригадой из Калуги, тогда двенадцать дней тренировались по ночам на Красной площади в пешем строю и на танках. В день парада танки заняли специально отведённое место, а личный состав выстроился около музея Пушкина для приветствия принимающего парад наркома обороны К.Е. Ворошилова. Вспоминалась Дурневу его встреча с Ворошиловым два года назад на учениях в Полоцке. И вот теперь он видит его на белой лошади. И приготовился прокричать вместе со всеми слова приветствия.
Начался парад. Танки шли вслед за кавалерий. Дурнев хорошо помнил наказ не открывать башни. Но желание увидеть находящихся на трибуне было таким сильным, что он тут же придумал, как и наказа не нарушить и желание своё осуществить. Положил под колпак башни отвёртку – и в образовавшуюся щель рассмотрел всех стоящих на трибуне мовзолея. Впервые в жизни увидел он таких знакомых по портретам, ставших родными каждому советскому человеку партийных и государственных деятелей, прославленных военачальников. Конечно, он и не предполагал в эти минуты, что нынешним же вечером увидит их совсем близко.
В этот вечер, когда взволнованные парадом, вернулись в красные казармы, ему стало известно, что как секретарь парторганизации роты и член бригадной партийной комиссии, он удостоен чести присутствовать на приёме в Кремле. Их подвезли в назначенное время в легковых машинах. В Георгиевском зале место Дурнева оказалось совсем близко от стола, за которым находились Сталин, Ворошилов, Молотов, Калинин, Будённый. Молодому командиру так хотелось не пропустить ничего из происходящего, запомнить навсегда каждую минуту, что он опасался всерьёз, как бы не опьянеть. Непривычный к вину, он боялся, что даже и в небольшом количестве оно на него может сильно подействовать. Выбрав на столе вино послабее, он наливал себе всё из одной бутылки. Отпивал лишь по глотку за провоглашённый тост и тут же доливал свой бокал. Первый тост провозгласил Ворошилов. Затем Сталин – в честь первого Маршала Советского Союза Ворошилова. А Михаил Иванович Калинин тепло, задушевно и просто сказал о советском народе. Все встали за столом взволнованные, потому что вот они, собравшиеся здесь военные командиры и политработники, и были народ, плоть от плоти победивших рабочих и крестьян. Из членов правительства вскоре в зале остался только Будённый. Почти до утра искренне, от души веселился Семён Михайлович с ними на этом чисто мужском вечере. А утром по боевой тревоге бригада погрузилась в эшелон и отправилась на восток.
12 марта 1936 года соглашение было заменено протоколом о взаимной помощи. И когда правительству МНР стали известны японские планы вторжения в Монголию, оно обратилось к правительству СССР с просьбой о помощи. Верное своим международным обязательствам, правительство СССР приказало частям Красной Армии вступить в пределы Монголии и быть готовыми оказать монгольскому народу помощь.
Ночью по тревоге бронетанковая бригада перешла границу и после двухдневного марша сосредоточилась в Улан-Баторе. Затем обосновалась в Ундер-Хане.
Городок стоял среди бескрайней пустыни Восточной Монголии. Под гусеницами танка та же галька, что и близ Кяхты. Но сопки стали гораздо ниже, переходя иногда в равнину, покрытую травой.
Дурнев вырос в лесной глуши. И первые годы службы прошли в местах лесных. Душе русского человека леса говорят многое. Они пробуждают к раздумьям, смягчают характер, учат любви ко всему живому. И любовь к лесу вошла какой-то очень важной частью в любви каждого русского к Родине. Но крепко усвоенная мысль, что он человек военный и у него никогда не будет возможности выбирать место для жительства по своим склонностям, помогла быстро освоиться в Монгольской степи. Он полюбил её бесконечные яркие восходы и закаты, многочисленные озёра в степных западинах, волнующийся ковыль, редкие рощи приземистого ильма. А по вечерам степи источали терпкий запах полыни, столь знакомый с детства. И он уже чувствовал эти степи близкими себе, почти родными.
Привык и к городску, где всего-то было десятка два домиков для командиров с семьями, да несколько домов, принадлежащих монгольским гражданским учреждениям, а вокруг домов по степи разбросаны юрты.Они то появлялись – и тогда городок, как по волшебству, становился большим, то исчезали. И Дурнев ловил себя на том, что, просыпаясь утром, прежде чем посмотреть в окно, загадает, белеют юрты или нет. Ему хотелось, чтобы белели. Он привык уже встречать в юртах простых и добрых людей. Сядешь с ними в кругу горящего очага, подтянешь бесконечную песню, отведаешь свежего мяса и ты уже лучший друг хозяину и всем обитателям. И среди их многих тёплых слов, обращённых к советским танкистам, мелькнёт местная пословица «В юрте опора – шест, а в жизни – друг».
А случись беда в открытой степи – уже и шаришь глазами вокруг, не мелькнёт ли белым парусом юрта. Возвращались однажды с совещания из Улан – Батора. В пути кончился бензин. Юрту увидели у подножья невысокой сопки. Скорее туда. Правда, монгольского никто не знал. Но разве так уж трудно объяснить, что вот ехали они и кончился бензин. Тут же монголы меж собой быстро заговорили, помогая речи жестами. Подогнали к машине волов, впрягли да с такой скоростью двинулись вперед, напрямую, без дороги, распадками! Мигом домчали.
Танкисты пригласили своих провожатых в гости. Но те отказались, им нужно было скорее возвращаться. И вот русские все вместе произносят свои слова благодарности и в виде перевода прижимают руки к сердцу, дескать, благодарим от всего сердца. И слышат в ответ монгольскую речь, в которой тоже слова благодарности. Дескать, зачем их благодарить, это они сами благодарны Советсткой стране.

Любовь

Друг за другом
Дни бежали,
Уходил за годом год.
Пламенел зарёю алой
То восход, а то заход.
В суете служебных буден
Он спохватится порой:
«Где ж любовь?
Когда же будет?
Не пройдёт же стороной?»
И не то чтоб очень часто,
Только вдруг
Воскреснет в нём
Облик девочки глазастой.
Те глаза горят огнём,
Распахнуться разом
Настежь,
Жажды чуда не тая.
В них твоё укрылось
Счастье.
То ж она – любовь твоя.

В конце февраля 1939 года, после учений по стрельбе, командир танковой роты Иван Дурнев был особо отмечен среди отличившихся. Маршал Чойбалсан вручил ему часы. А командование разрешило месячный отпуск, хотя вообще отпуска ввиду агрессивных настроений со стороны Японии были в это время отменены.
Получил отпуск и командир разведбатальона, молодой с округлым подбородком и поперечными морщинами на лбу.
Словно дополняя друг друга, они за долгую дорогу почувствовали себя совсем близкими. Говорили откровенно. И узнал Иван, что у его друга не ладится семейная жизнь. Жена живёт в Минске. Говорит, что путешествовать с ним по всем его назначениям не может. Словом, расхождение обозначилось так основательно, что он и не уверен теперь, надо ли ему ехать в Минск. У Дурнева же не только семьи, но и первой любви ещё не было. Но любовь и семейная жизнь у других трогали его, и он всякий раз недоумевал, если видел, как уходит любовь, распадается семья. Ему-то казалось, что то и другое – это один раз и навсегда. И он сказал теперь другу:
- В Минск поезжай обязательно.
- А знаешь, - оживился тот, - я поеду, если и ты поедешь со мной.
И разве мог Иван колебаться, если выходило, что он нужен и сумеет помочь. Они договорились встретиться в Москве. Три дня в родной деревне, в родительском доме, отцовская гордость за него перед односельчанами, молчаливая материнская любовь разнежили. Но в Москве ждал друг, и тосно в назначенный день Иван приехал к нему. И вот они в Минске. Встречают их обоих по-настоящему сердечно.
Эта красивая умная женщина умеет слушать так, что рассказывать становиться наслождением. Рассказывает больше Иван. А друг его то и дело взглядывает в лицо женщины, и во взглядах этих столько любви и нежности, что Иван тоже начинает волноваться. В первый же день по поведению обоих танкист понял, что всё здесь будет хорошо. И распрощался с обоими.
Уехал в Ленинград. Побывать здесь было его давней мечтой, и теперь весь город показался ему прекрасным музеем, где соединились прошлое и настоящее. Но почему, бродя по величественным проспектам, он нет-нет – и опять вспомнит тихую Калугу, домик, где он снимал комнату, когда был командиром взвода в Девятой бронетанковой бригаде, стоявшей под Калугой?
Пять лет назад это было.
И были две девочки, дочки хозяина, - Галя и Лида. Такие милые, такие смешные.
Галя постарше. Темноглазая, с очень белой нежной кожей. Смелая, быстрая, как вихрь. Они привязались к нему, и он к ним тоже. Совместным играм, взаимным подшучиваниям не было конца. И однажды тридцать первого декабря он сказал им серьёзно и тихо, что если они ровно в двенадцать часов кинут по одной своей туфельке через забор, то к этим туфелькам придут их женихи, при условии, что пять минут за забор смотреть нельзя. И как он спрятал брошенные за забор туфли, а девочки, перекопав весь снег, со слезами пришли домой, а на следующий день, когда он возвратил им туфли, они усердно колотили его по спине.
И он взял билет до Калуги. Встретили его как родного. Тут же комнату отвели. Старшие Ивановы, как показалось ему, не изменились ничуть. Такие же негромко счастливые друг с другом и сердечные с окружающими. Всё такая же хлопотливая, заботливая, домовитая Анна степановна, всё такой же знаток политики, неутомимый читатель газет Сергей фёдорович. Но девочки, с ними случилось необыкновенное. И не девочки они уже вовсе. Девушки, полные сознания своей прелести. Немногословные, с таинственными улыбками. И неужели это они перерыли весь снег позади забора в поисках исчезнувших туфелек?
Галя поразила Ивана в особенности. Высокая. Стройная. Закрывая часть лба, короткой причёсочкой лежат тёмно-русые волосы. И эти блестящие глаза. Так что из-за блеска трудно разобрать, тёмно-синие они или чёрные. Ему всё смотреть хотелось в эти глаза. Но он чувсвовал при этом какую-то неловкость. И в то же время ему было хорошо. Кажется. Так хорошо ещё не было никогда.
Несколько дней спустя он отважился пригласить Галю прогуляться вдвоём по городу. Перед этим каждый день Галя уходила на работу, она была воспитательницей в детском саде. Вечерами все собирались за большим семейным столом: слушали рассказы Ивана про Монголию, играли в шахматы, девушки вышивали, Анна Ивановна хлопотала насчет чаю, Сергей Фёдорович, найдя что-нибудь особенно интересное в газете,читал вслух. Никто никуда не отлучался. А нынче выходной, и они вышли с утра вдвоём из дома. Солнечный март позолотил сугробы вдоль расчищенных тротуаров, лучится в прозрачных сосульках, свесившихся нарядной бахромой с крыш. Всё им приметно и радостно. День длинный-длинный. И как будто ни вчера не было, ни завтра не будет. Один этот бесконечный солнечный день. Потом они долго колесили по городу в такси, пока он решился сказать:
- Давай, поженимся, Галя.
И когда в ответ услышал, что как же мама и папа, засмеялся, обнял её:
-Уж маму – то с папой как – нибудь уговорим вдвоём.
Но дома они чуть не поссорились, каждый понукал другого начать разговор первым. Выйдут в прихожую, поспорят-поспорят, опять войдут, за общий стол сядут. И ни тот, ни другой. А старшие Ивановы как ни в чём не бывало занимаются каждый своим.
Мать чайную посуду убирает, отец просматривает сегодняшние газеты, комментируя вслух. Наконец, когда они ещё раз вышли в коридор, Иван сказал:
- Если ты сечас же не скажешь, я ухожу. Ночевать у вас не буду. И тут ему стало стыдно: «Мне скоро тридцать, а ей девятнадцать. И выходит, я боюсь?» И он сам себе признался, что действительно боится. Хотя не мог бы ответить точно, чего именно. Что они запретят ей выйти замуж? Вряд ли Гале можно запретить, если она этого хочет. Не отпустят её с ним в Монголию? Да, пожалуй, этого-то и боялся всего больше.
Подсел к отцу:
-Сергей федорович!
Тот, оторвал глаза от газеты, посмотрел на него поверх очков. И так понимающе посмотрел, что сказать приготовленное было уже легко.
- Только смотри, Галинка, женой военного ох как нелегко быть. Правда, мать?
Анна Степановна обняла мужа сзади за шею:
- Правда.
Тогда он доверительно сказал Ивану:
- Анна в гражданскую ни на шаг от меня не отставала. Ну война и только. И Галинка-то наша в окопе родилась. Когда ехать-то вам?
-Завтра.

Первый бой

Нет, не боялся оказаться
трусом.
Тот бравый, синеглазый,
светлорусый.
Но если, это самый
первый бой?
Нет, не ученья. Кровь
прольётся чья-то.
И Смерть и Слава ждут
равно солдата.
А у него есть свой расчёт
простой:
И Славы блеск, и Смерти
призрак бледный
Зачем? Ему одно нужно-
Победа!

Иван дурнев от счастья опомниться не может: Галя с ним, в этом монгольском городке. Весь день, занимаясь со своей ротой, он знает, что вечером она дома встретит его. И тогда покажется, будто комнатка в саманном домике волшебно раздвигается, чтобы вместить их любовь. По натуре энергичный и жизнерадостный, он теперь просто ног под собой не чует. И дела в роте идут всё лучше. И когда, мгновенно собравшись ночью по тревоге, прощался с женой, она с удивлением почувствовала, что он весь во власти стремления скорее приступить к делу, на которое тревога позвала.
Семисоткилометровый марш на восток, начатый третьего мая Девятой мотобронебригадой и полком Ремизова, привёл их почти к самой границе. Всем было известно, что весь апрель японцы изо дня в день устраивали провокации на границе у реки Халхин-Гол, и наше командование выделило в помощь монгольским пограничникам роту танков и батальон пехоты с артдивизионом.
Как раз вовремя был проделан этот марш. Одиннадцатого мая крупные силы японской армии перешли монгольскую границу и окружили посланный ранее наш отряд. Ночью по тревоге Девятая бригада и полк Ремизова вброд перешли Халхин-Гол и с марша вошли в бой.
Во время этого короткого марш-броска Дурнев каждую минуту опасался, пройдут ли танки. Вместо обычных для Монголии ровных, как стол, степных пространств, которыми они проделали свои прежние семьсот километров, у Халхин-Гола они встретили глубокий рыхлый песок, то поднимавшийся барханами, то опускавшийся лощинами.
Ещё сложнее оказалась переправа: берега этой извилистой быстрой речки во многих местах оказались заболоченными. Но вот опасения, связанные с переправой, позади, а впереди – противник.

Этот первый бой в жизни лейтенанта Дурнева оказался таким странным. Дурнев не мог бы вспомнить ни одной подобной ситуации на всех многочисленных учениях. Да и какое тут вспоминать, когда прямо на танки несётся японская кавалерия. Сабли наголо, лица искажённые яростью. Необъяснимо, невероятно, но они прут на наши танки огромной живой лавиной. Приходится сдерживать себя, чтобы не отдать слишком рано приказание открыть огонь. «Нельзя их спугнуть. Их надо уничтожить, всех до единого», - думает он вслух.
Когда по коннице был открыт огонь, она не повернула назад. И если бы в этом сплошном грохоте что-нибудь можно было слышать, то различили бы танкисты звуки удара сабли о танковую броню, как будто японцы пробовали на ощупь, что же это такое, русские танки, советские танки. И падали замертво.
Кольцо окружения было разорвано, попавший в него наш отряд спасён. Но сколько обезображенных до неузнаваемости тел советских воинов лежало теперь на сыпучих песках! Отрезаны носы, уши, вырезаны на груди и спине пятиконечные звёзды. Возле одногообезображенного тела Дурнев задержался: «Неужели он? Самый юный комвзвода? Весельчак и красавец? Не только в своей, а и в других ротах знали его. Прощай, друг…» Только по золотому зубу и можно было узнать комвзвода. Уши и нос отрезаны, глаза выколоты, по живому телу резали, чтобы получилась пятиконечная звезда. Вот, де, тебе, советский, получай свою любимую звезду, навечно.

Смотреть на комвзвода приходили все. И Дурнев видел, как закипают на мужских глазах слёзы беспощадной ненависти. И слышал:
- Прощай, товарищь!
- Не будет им от нас пощады.
- Мы за тебя отомстим. Или короткое , словно человек задыхается и при последнем дыхании произносит своё последнее слово:
- Гады!
Вечером на КП вместе с другими Иван Дурнев слушал полкового комиссара Сычёва:
- Товарищи! Необъявленная японцами война началась. У монгольского народа есть пословица «Солить – так уж чтоб солоно, помогать – так до конца».
Ну, что от нас пришлось японцам сегодня солоно, все вы это отлично знаете, сами и солили. И поможем монгольским нашим братьям до конца. Кроме того, вы знаете, что японские милитаристы бредят «великой Японией до Урала». Так что, сражаясь здесь, мы защищаем и свою социалистическую родину. О садистской жестокости врага все мы теперь знаем. Но этим он сеет зёрна неистовой ненависти, от неё и погибнет.
- Есть какие – нибудь вопросы?
- Товарищ полковой комиссар, - сразу спросил Дурнев, - не можете ли вы объяснить, почему это японцы кавалерией на танки шли и все до брони нашей саблями достать пытались? Совсем не понятно.
-А видите ли, им командование внушило, что советские танки картонные. Ваша рота, товарищ Дурнев, преподала им хороший урок. В следующий раз они будут благоразумнее, так что готовьтесь встретиться с японскими танками. Надеюсь, вы-то не думаете, что они картонные?
Засмеялись. Но вот уже полкового комиссара снова серьёзное лицо. И посерьёзнели все. И в одно время почувствовали, что немалые испытания ждут их впереди.

Белоголовый

Он погрузнел. И видится
не сразу
Сквозь плотную завесу
стольких лет
Тот, он – светловолосый,
синеглазый.
И танк монгольским солнцем так нагрет,
Что не притронься.
И как в печи зажат ты.
И только ночью с часик
отдохнуть.
А завтра на рассвете
гул атаки
Июньскую разбудит
тишину.

За месяц боёв на Халхин-Голе ни один номер фронтовой газеты «Героическая красноармейская» не вышел без рассказа о лейтенанте Дурневе, подробном или менее подробном. Или хотя бы фамилия его была не названа при анализе действий бригады или вверенного ему подразделения.
Ещё в первых числах мая без моста перейдя ставшую знаменитой реку, танки Девятой мотобронебригады остались на её восточном берегу. И рота Дурнева теперь нередко совершала рейды по тылам противника: вклинится глубоко в тыл и начинает стремительное движение к линии фронта, всё сокрушая на своём пути.
Уже немало боевых друзей потерял Иван. Иные заживо сгорели в танке. И сам он горел три раза. Но нашли-таки выход танкисты, оделись по-другому. Ведь если танк загорится (а это в первый месяц войны случалось часто) и ты будешь одет и застёгнут по всей форме, снять с себя горящую одежду без промедления, пока плпмя до тела не дошло, - трудно. И они свою форму придумали. На голое тело комбинезон. Ремень, за который заткнут наган. И сапоги как можно большего размера с тем, чтобы в минуту опасности их можно было скинуть ног мгновенно.
В это предельно напряжённое время, когда по четыре раза в день доводилось идти в атаку, было не до бритья, и Дурнев отпустил бороду. А монгольское солнце так выбелило и бороду, и волосы на голове, что военные корреспонденты как-то и окрестили командира роты Белоголовым. Лицо при этом загорело до черноты. Оттого ещё ярче синели глаза да при улыбке белыми молниями сверкали зубы. Только улыбаться приходилось редко.
И вот сегодня, только что рота вернулась с задания, как вестовой передал Дурневу приказ командира бригады явиться на командный пункт. Привычно без стука открывая дверь КП, он успел подумать: «Что за официальность? И без вызова явился бы, дело есть». И, следя за своими огромными сапогами, уже занес их в помещение не без труда. А когда поднял голову, мгновенно понял необычность этого вызова.
Комбриг был не один, Верхом на стульях, опираясь локтями о спинку, сидели ещё двое. Полкового комиссара Никишева дурнев знал хорошо, с первых дней военных действий видел его не раз на месте событий. И слушал не раз. И беседовать приходилось. Другого не видел ни разу. Но тут же догадался, что это и есть Жуков, недавно назначенный новый командир корпуса. К нему. Старшему по званию, и обратился:
- Товарищ комкор, разрешите доложить! Командир роты старший лейтенант Дурнев явился по вашему приказанию!
Так и стоял он перед комкором, в промасленном комбинезоне и огромных сапогах, бородатый. А Жуков смотрел на него очень внимательно, и энергичная ямка на гладко выбритом подбородке комкора обозначилась ещё резче. И тут он перевёл глаза на полкового комиссара и спросил:
- Товарищ Никишев, неужели у нас есть такие командиры?
И тон ему Никишев ответил:
- Нет, Георгий Константинович, у нас нет таких командиров.

Что же оставалось Дурневу? Откозырял, повернулся на сто восемьдесят градусов – и едва вынес за двери свои сапоги. От усталости после труднейшего дня, которая только вот сейчас и навалилась на него. И, может быть, совсем немного – от смущения. Вернувшись, тут же залез под свой танк и, уже засыпая, подумал: «Комкору лет сорок. Говорят, знающий, у наркома на хорошем счету. И подбородок с бороздкой посередине, как у Чойбалсана, никак и ему маршалом быть тоже. А встретил он меня в общем – то правильно…» и тут он увидел себя франтоватым выпускником бронетанкового училища, прибывшим в Полоцк и откомандированным к ворошилову на время учений. Тот комвзвода был предельно доволен жизнью и собой. Он не знал, что такое война, когда рядом ходит смерть и уводит с собой близких тебе людей. И что такое ненависть, которая поглощает собою, уничтожает страх. Но сбылись те давние предчувствия об упоении боем и счастье победы. «Надо завтра сказать, чтобы одежду мне приготовили. Да и ножницы, бритву…».
А с утра снова одна за другой атаки. И к вечеру тот же вестовой передал тот же самый приказ. Но у комроты всё уже было наготове. Пошли в ход ножницы, бритвы. Однако справиться с бородой оказалось не так легко. И порезанный во многих местах, но тщательно выбритый, пахнущий одеколоном, в отглаженной форме, он снова отрапортовал Жукову, что командир роты Дурнев явился.

- Что же, в бригаде все командиры Дурневы? – покосился комкор на комбрига, - Вчера Дурнев, сегодня Дурнев.
Как и вчера, они были втроём. И теперь все трое засмеялись.
Потом комкор задал Дурневу несколько вопросов. О боевых действиях роты. О качестве наших танков. И японских тоже.
Да, говорят, слишком часто наши танки горят. Так говорите, по три – четыре раза в атаку за день?
Но только на другой день узнал Дурнев, зачем вызывал его комкор. Командир бригады объяснил:
- Материал на тебя составлен. Для награждения. Вот Жуков с тобой и знакомился. Кажется, доволен остался.

Это было в июле

Шёл японец победить
На горе Баин – Цаган,
Но пришлось ему
побегать:
Не удался хитрый план.
Что ж, иди, «сосед»,
К нам в гости –
Мы приветливый народ.
Сунешь морду – лягут
Кости
У монгольских у ворот.
Наши танки, самолёты,
Пушки грозно уж гудят.
Через их стальные зубья
Самураи полетят.

Отделённый командир
Б. Королёв. (Из газеты
«Героическая красноармейская»,
июль, 1939 год)

Предстоящая наступательная операция по расчётам японского командования должна была завершится в первой половине июля, с тем, чтобы до наступления осени можно было закончить все военные действия в пределах МНР.
Японское командование было настолько уверено в своей победе, что даже пригласило в район боевых действий некоторых иностранных корреспондентов и военных атташе наблюдать предстоящие победные действия. В числе приглашённых, были корреспонденты и военные атташе гитлеровской Германии и фашистской Италии.
Перед рассветом 3 июля старший советник советской армии полковник И.М. Афонин выехал к горе Баин –Цаган, чтобы проверить оборону Шестой монгольской кавалерийской дивизии, и совершенно неожиданно обнаружил там японские войска, которые скрытно переправившись под покровом ночи через реку Халхин – Гол, атаковали подразделения Шестой кавдивизии МНР. Пользуясь превосходством в силах, они перед рассветом 3 июля захватили гору Баин – Цаган и прилегающие к ней участки местности. Монголы отошли на северо-западные участки горы.
Афонин немедленно прибыл на командный пункт командующего советскими войсками Жукова и доложил ему о сложившейся обстановке. Было ясно, что в этом районе никто не может преградить путь японской группировке для удара во фланг и тыл основной силе наших войск.
Все наши резервы были немедленно подняты по боевой тревоге и получили задание сразу же выступить в общем направлении к горе Баин-Цаган и атаковать противника.
Рано утром 3 июля советское командование прибыло в район горы Баин-Цаган. Было приказано открыть артиллерийский огонь по японской группировке. В том числе и артиллерии, расположенной за рекой и поддерживающей Девятую мотобронебригаду.
Видя, в каком направлении действует артиллерия, Иван Дурнев догадался, что именно там, на северо-западгом направлении, готовится большое сражение. Его догадка подтвердилась, когда, вызванный на КП комбрига, услышал его приказ готовиться встретить и уничтожить отступающие японские части и напутствие комиссара бригады Сычёва:
- Нашим товарищам на Баин – Цагане придётся нелегко. Конечно, каждый из нас с готовностью ринулся бы сейчас туда, им на помощь. Но мы нужны здесь. И ни один самурай не должен уйти отсюда живым.
- Василий Андреевич! – стремительно встал комроты Дурнев. – Как же там обойдутся без наших танков?
Комиссар сочувственно взглянул на него и объяснил:
- Есть приказ Жукова Одиннадцатой танковой бригаде атаковать противника с ходу. Бригада под командованием Яковлева, уже в районе действий.
Да, в десять часов пятнадцать минут главные силы Одиннадцатой танковой бригады развернулись и с ходу атаковали японские войска.
Японцы и предполагать не могли, что одни танки без поддержки пехоты с ходу ринутся в бой. И вот солдат Накамура, думая, вероятно, что делает свою последнюю запись, вносит в свой дневник: «Несколько десятков танков напали внезапно на нашу часть. У нас произошло страшное замешательство, лошади заржали и разбежались, таща за собой передки орудий, автомашины помчались во все стороны. В воздухе было сбито два наших самолёта. Весь личный состав упал духом. В лексиконе японских солдат всё чаще и чаще употребляются слова: «страшно», «печально», «упали духом», «стало жутко».
И верно, им стало по-настоящему жутко. Так жутко, что ещё в ночь на 4 июля командующий Шестой армией японских войск генерал Камацубара отступил со своей опергруппой на противоположный берег.
Старший унтер-офицер его штаба Отани прямо во время отхода японского главнокомандующего и его окружения пишет в своём дневнике: «Тихо и осторожно движется машина генерала Камацубара. Луна освещает равнину, светло, как днём. Ночь тиха и напряжена так же, как и мы. Халхы освещена луной. И в ней отражаются огни осветительных бомб, бросаемых противником. Наконе мы отыскали мост и благополучно закончили обратную переправу. Говорят, что наши части окружены большим количеством танков противника и стоят перед лицом полного уничтожения. Надо быть начеку».
Хозяин этого дневника оказался информированным довольно точно. Мало того, что отступать от Баин-Цагана было почти невозможно. Но даже тех, кому это удалось, смерть ждала на восточном берегу, где расположилась Девятая бригада. Отсюда ставшая знаменитой, гора хорошо была видна даже ночью, потому что вся пылала гигантским факелом. Вот так стоять на месте, смотреть на пожарище и ждать было Ивану Дурневу гораздо труднее, чем вести бой. «Уж мы вас здесь встретим. Уж мы вас встретим!» - инстинктивно сжимал он кулаки, не отводя глаз от Баин – Цагана.

Бой там продолжался и день и ночь 4 июля. И только к трём часам утра 5 июля сопротивление противника было окончательно сломлено. Японские войска начали поспешно отступать к переправе. Но переправа была взорвана их же сапёрами, опасавшимися прорыва наших танков. Японские офицеры бросались в полном снаряжении прямо в воду. И Дурнев вместе со своей ротой бил по ним.
Утром 5 июля на горе Баин – Цаган и на западном берегу реки Халхин – Гол всё стихло. Тысячи трупов, масса убитых лошадей, множество раздавленных и разбитых орудий, миномётов, пулемётов и машин. После этой битвы японские войска больше не рискнули переправляться на западный берег реки Халхин – Гол.

Между тем на восточном берегу реки сражение продолжалось с прежней силой (противник всё же отвёл сюда остатки своих войск). Командуя своей ротой, Дурнев и мысленно и вслух повторял слова комиссара Сычёва: «Ни один самурай не должен уйти отсюда живым!» И не один не ушёл. Разгромив врага, бригада продолжала держать оборону на восточном берегу.

Помогать – так до конца

Победная песня

Забыли японцы бои
у Хасана,
Забыли побоище
Баин – Цагана.
И если уж так коротка
у них память,
В историю впишем мы
снова штыками
Могучий, ещё небывалый урок.
В монгольских холмах,
средь песчаных дорог
Могилу себе обретут эти
гады
Без славы, без чести,
не видя пощады.
В бессмертных сказаньях
седого монгола
Потомки увидят бойцов
Халхин - Гола

Н. Евстафьев, отделенный командир.
(Из газеты «Героическая красноармейская».
Август 1939 года).

Командир танкового батальона Иван Дурнев, сидя на командном пункте за столом вместе с комиссаром, внимательно читает номер фронтовой газеты «Героическая красноармейская». Он привык видеть в ней добросовестного летописца боевых действий Девятой бригады и его лично. Но то, что увидел теперь, захватило его совершенно. Это обращение полка, которым командует Федюнинский, ко всем бойцам Халхингольского фронта с призывом окончательно покончить с зарвавшимися японскими авантюристами. Федюнинского Дурнев знает хорошо: прежде его танковую роту часто направляли для взаимодействия с Федюнинским полком. Не исключено, что теперь и батальон будет прикомандирован к полку.
- Федюнинский! – воскликнул Дурнев, дочитав обращение. – И знающ, и настоящий герой:
- А вот эта сегодня пришла, - протянул ему ещё один газетный номер комиссар.
Волнуясь, читает Дурнев письмо цириков Монгольской народно – революционной армии.
- Надо, чтобы в батальоне это стало всем известно. Оба обращения, - поднял Дурнев глаза от газеты.
- Да, работа начата, - отозвался комиссар. – А что, Иван Осипович, пожалуй, действительно дело к концу? Да ещё такая дружная решимость его закончить. Как вы думаете?
- Думаю, что пора кончать. Японцы получили тут хороший урок. Но знаете, комиссар, ведь и мы многому научились. И если придётся, то после Халхин – Гола действовать будем гораздо увереннее. Ну, а пока все силы соберём, всё умение – для окончательной победы здесь. У монголов есть хорошая пословица – «Солить – так уж солоно, помогать – так до конца».
После крупного поражения, нанесённого у Баин – Цагана, японцы не успокоились. Они подтягивали свежие силы, и нашей разведке стало известно, что противник готовится нанести удар 24 августа. Советское командование решило опередить его. На 20 августа было назначено решающее наступление наших и монгольских войск с целью окончательного разгрома и изгнания агрессора из пределов МНР.
Был воскресный день. Стояла тёплая тихая погода. Японское командование, уверенное в том, что советско-монгольские войска и не думают о наступлении и не готовятся к нему, разрешило генералам и старшим офицерам воскресные отпуска. Многие из них находились в этот день далеко от своих войск.
Ровно в восемь часов сорок минут, когда наша авиация штурмовала противника, бомбила его артиллерию, в воздух взвились ракеты, означавшие начало движения войск в атаку. Одновременно на противника обрушился мощный удар нашей авиации и артиллерии, что он был морально и физически подавлен и не мог в течение первых полутора часов открыть ответный артиллерийский огонь. Наблюдательные пункты, связь и огневые позиции японской артиллерии были разбиты.

В соответствии с разработанным планом окружения японской армии батальон Дурнева должен был замкнуть клещи. Прикомандированный к Северной группе, он по сигналу атаки по мосту переправился через Халхин – Гол и стремительно ринулся вперёд.
Остальная Девятая бригада пока оставалась в резерве. На следующие два дня упорных боёв, особенно в районе Больших Песков, показали, что противник оказал более серьёзное сопротивление, чем предполагалось. Чтобы исправить допущенную ошибку, пришлось ввести в дело из резерва и Девятую, и она уже полностью участвовала в последних решительных сражениях. Ей, старейшей части на реке Халхин – Гол, бившей японцев и в мае, и в июне, и в июле, было поручено теперь прорваться слева, обходом в глубокий тыл противника и завершить его окружение.
Разведчики во главе со своим командиром Кузнецовым скрытно появились прямо в расположении японских тылов и прикрывшего их батальона японской пехоты. В любой миг самураи могли обнаружить отважных разведчиков.
Кузнецов быстро принял решение вступить в бой и обрушился на врага. Ничего не понимая, сонные японцы, выскакивали из палаток и попадали под уничтожающий огонь. Когда же, придя в себя. Японская пехота всё – таки открыла огонь, на помощь разведчикам уже подоспела вся часть. Броневики и танки грозной лавиной пошли по долине, всё сметая с лица земли. Запылали склады, и смрадный дым пожарища закрыл небо.
Накануне японцы двенадцать раз боибардировали бригаду с воздуха. И в этот день не раз. Но бригада сохранила боеспособность и волю к победе. К вечеру первого дня боёв тылов японских дивизий не существовало. Бригада крепко стала на границе Монгольской народной Республики.
На другой день перед частью встала новая задача: наряду с передвижением к речке Хайластин – Гол, чтобы замкнуть кольцо вокруг врага, - очистить район от японцев, кучами засевших в глубоких блиндажах и стреляющих оттуда. Группа пехотинцев во главе с лейтенантом Коровиным выбивала японцев из блиндажей. Бесстрашно шел туда Коровин, буквально выковыривая их. Смуглый, красивый, с каким – то особенным светом в глазах, совсем юный, он был общим любимцем. Теперь он шел позади, замыкая обход. В него выстрелили из темноты сразу несколько самураев. Оглянувшись на выстрелы, товарищи уже не увидели своего командира. Раненого японцы тут же втащили его в блиндаж. Издевались.
И вот, наконец, район от самураев очищен. Занят мост через речку Хайластин – Гол, кольцо замкнулось. Так к исходу 26 августа было завершено окружение всей Шестой японской армии.
Батальон Дурнева закрыл «ворота». И тут разведка донесла, что приближается крупное соединение. Понятно: японское командование, не зная о том, что клещи уже замкнулись, шлёт своим подкрепление. Пропуская подкрепление, «ворота» открылись – и закрылись опять. «Давайте, давайте ещё, нам заодно перемалывать», - мысленно обращается Дурнев к генералу Камацубаре. Однако тот, догадавшись о происшедшем, больше подкреплений не присылал.
Стынет желтый закат меж сизыми тучами. Холодный ветер гнёт шумный камыш в песчаном котловане. В воздухе ревут моторы. Три японских бомбардировщика круто идут к земле. Сверху нацелились в них напористые и неотразимые наши истребители. Самураи скрываются за дальней грядой холмов, и тотчас там вздымаются столбы чёрного дыма.
Плывёт над грагицей ночь. Последняя ночь перед окончательным уничтожением японских захватчиков на монгольской земле.
У броневиков и танков собрались экипажи. Говорят сдержанно. Но в словах каждого и в душе у каждого одно нетерпеливое стремление – уничтожить завтра всех без остатка самураев. «Мы стоим здесь крепко. Огненное кольцо замкнулось, и теперь ни одного живым не выпустим. Наши братья – монголы сюда никого не звали. А кто незванным пришёл, пусть навсегда здесь и останется», - думает Дурнев, всматриваясь и вслушиваясь в ночь вокруг. Он думает об этом и ни о чём другом думать больше не может, не хочет, потому что знает: если завтра победа, снова будут в его жизни и родные русские просторы, леса и поля, любимая, отец и мать на его родине в деревне Харламовцы, утонувшей в лесах. Всё будет, когда он вернётся с победой.

Орден Ленина

Ему теперь за шестьдесят.
И погрузнел. И нынче сед
он.
Нетленно ордена горят –
Огонь взволнованного
сердца.
Два первых – за
Халхин-Гол.
Вот здесь – вождя любимый
профиль.
И солнце брызжет на
другом,
И всадник там коня
торопит.
Да, день за днем в огне
атак
Плечо к плечу монгол и
русский.
Но кончено, повержен
враг –
И стиснуты в пожатье руки.
Нет, этих рук не
разомкнуть,
Кто б и когда б ни
попытался.
Один нам обозначен путь.
Он труден, но зато
прекрасен!

Тридцатого августа 1939 года Шестая японская армия, вторгшаяся в пределы Монгольской Народной Республики, была полностью уничтожена объединенными силами СССР и МНР. Товарищ Чойбалсан, посещая части наших войск, сердечно благодарил советских воинов.
В этот день «Героическая красноармейская» напечатала новые стихи Константина Симонова. Дурнев уже не раз видел его в расположении бригады. Сначала не знал, кто это. Спросил у командира бригады. Тот живо откликнулся:
- Константин Симонов, писатель и поэт. Вот погоди, ещё и про вашу бригаду в стихах напишет! В «Героической» он сейчас военным корреспондентом.
Дурнев подумал тогда: «А не из трусливых новый корреспондент, если в самое пекло уже который раз суётся». И вот теперь держит он перед собой свежий номер газеты и читает стихотворение Симонова.
Много струн Дурневской души задели простые строчки стихотворения, потому что в каждой из них узнавал он себя, своих боевых друзей.

Но радость победы всегда связана с горечью утрат. Иван Дурнев узнавал в лицо тех, кого несли теперь в братскую могилу. И до самого места шел рядом с носилками, провожая командира разведбатальона. После страшного напряжения последних боёв так отчётливо всплыли в памяти те беззаботные дни отпуска, которым они были отмечены за отличные показатели на стрельбище. Вспоминал, как свои именные часы тут же, перед мишенями, вручил ему, Дурневу, Чойбалсан и руку крепко пожал. А потом уже на торжественном собрании многие получили разные подарки. И вот они вдвоём путешествуют от монгольских степей до Минска, где другу предстоит налаживать семейные свои дела. А Дурнева он попросил быть вроде посредником. И как сам Дурнев, ещё не зная об этом, был накануне своей любви…
Возвращаясь от братской могилы, он думал вместе и о своей Гале, и о той красивой женщине, которую любил погибший друг, и которая из Минска уже окончательно собиралась приехать к нему в Монголию, ещё до халхингольских событий.
Галины письма шли сюда страшно редко. Читая их, он чувствовал её любовь, её тревогу за него. Галя спрашивала нежно, кого же ему больше хочется девочку или мальчика. Если бы она знала, как ему хочется только одного – поскорее увезти её из Ундэр-Хана в Калугу к её родителям, только тогда он будет спокоен за ребёнка.
На своём командном пункте он застал только что приехавшего командира бригады.
- Так что же, Дурнев, поздравляю с орденом Ленина! На днях смотри в нашей «Героической».
Это был первый орден в его жизни. И какой! Когда идут бои, не до наград. Весь в напряжении: как выполнить задачу, как действовать наверняка и самому не сгинуть без нужды. Потом радуешся победе, как заново родившийся – жизни. И думаешь о завтрашних боях. А вот теперь, когда бои позади, - награда. Радость, большая, настоящая. Потому что эта награда – признание твоего умения воевать, признание твоего умения заглушать в себе страх и идти вперед.
После дружеских поздравлений, рукопожатий вернулись к насущным заботам. Командир бригады разъяснил:
- По всей вероятности, война окончена. Но мы японцев теперь знаем. Так что возможность новых нападений не исключена. В соответствии с этим – полная боевая готовность. И всё-таки если и попытается, то уж, конечно, не в самые ближайшие дни.
- Да уж ладно, встретим, только бы вот мне одному, без жены остаться, чтобы встречать легче было, - немножко в шутку сказал Дурнев.
Но комбриг на шутку отозвался всерьёз:
-Увезти хочешь? Что ж, сейчас можно. Но увезёшь с собою и наших вдов. Кстати, жена командира первой роты ещё не знает. Тебе поручаю сообщить. Понимаешь, как-нибудь… поосторожнее. Ведь молоденькая она совсем. Только что поженились… И ещё – где похоронен командир разведбатальона?
-Только что отнесли в братскую могилу.
-Жену его я привёз.
-Её?!
-Да, вот здесь, в машине меня дожидается. Она знает.
- Зачем же сюда-то? – у Дурнева лицо сморщилось.
- Хочет видеть, где он похоронен. Ну, ведь вот рассказывает – слушать невозможно. Как всю жизнь свою обдумала, как добиралась до Ундер-Хана. О боях знала. Но разве думает кто-нибудь, что беда придёт именно к нему? Человеку свойственно надеятся…
И потому, что комбриг так нелаконичен сегодня, Дурнев понимает, что ему трудно уйти сейчас отсюда к той женщине.
- Ну, надо идти! – рывком поднялся тот и направился к выходу.

Для дочери комбата

Когда вот-вот окончилась
война,
То рядом с ликованием
Победы
Живёт в душе солдата –
Тишина:
Ведь столько довелось ему,
изведать!
Он смерти заглянул в глаза
не раз.
Он друга потерял в бою
убитым.
Да, счастлив, что страну
от рабства спас.
Но громкой радости душа
закрыта.
Как шёл в атаку – не глядел
назад,
Лишь сапоги песок месили
зыбкий.
Теперь глядит…
но расцветёт солдат
В ответ начью-то детскую
улыбку.
Ведь для того в атаку шли
вчера,
Не ведая, вернутся ли
живые,
Чтоб солнцем встала
мирная пора
И по земле шагнул малыш
впервые.

Это была Победа! Однако, в первой половине сентября японские войска снова пытались активизировать свои военные действия, но безуспешно. В результате подписанного в Москве соглашения обе стороны 16 сентября прекратили военные действия.
19 сентября была создана смешанная комиссия для уточнения границы. Необъявленная война на Халхин – Голе окончилась.
Но бригада, где командует первым батальоном теперь уже капитан Дурнев, всё ещё остаётся на восточном берегу Халхин-Гола в полной боевой готовности на случай новых провокаций. Не рискнут ли японские империалисты ещё раз испытытать силу советского воина и дружбы двух народов? По-видимому, проводить такое испытание японцам больше не хотелось.
Солнечные тихие дни. Воздух напоён грустными запахами вянущей травы. Роскошные луга по берегам остались некошенными и теперь побурели, поникли, источая терпкий аромат.
Осень в Монголии – лучшее время года. Ни один день не был омрачён дождями или сильными ветрами. Но заморозки начались уже в августе, и по утрам степь до самого горизонта белеет инеем. К полудню снова побуреет. И кое-где встречающиеся деревья сплошь в золоте. А вода в быстром Халхин-Голе ткмно-синяя.
Никому не признался бы комбат, что переживает странную подавленность. Награждённый орденом Ленина среди первых семи халхингольцев (шестнадцать – лётчики), столько раз названный героем военкорами «Героической красноармейской», он чувствует себя сейчас определённо плохо. И догадывается, что и самочувствие всего батальона не из лучших.
Он заметил по себе, что именно теперь особенно остро испытывает боль сознания стольких потерь! Вот она, братская могила, в ней навечно покоятся самые близкие друзья. Те, с кем начинал Иван военную службу. Эта война стала для них первой и последней. Он остался жив. И не ранен даже, несмотря на бесконечность атак, несмотря на то, что три раза горел его танк. И он выбрасывался из него весь в пламени. В первый раз чуть не сгорел заживо. Но потом научились танкисты так одеваться, что все с себя можно сбросить мгновенно: комбинезон на голое тело, ремень, чтобы заткнуть за него наган, и огромных размеров сапоги, чтобы сами снимались, как только выскочишь из танка. И уже совершенно голый кидаешься на песок и перекатываешься по нему.
Так что ожоги остаются совсем незначительные, почти безболезненные.

Да, он остался жив. Но скорбь о погибших не уравновешивалась этой радостью. Он больше обычного курил. И забыл, что значит улыбаться. Даже любовь его словно потускнела. Нет, она не иссякла, это было невозможно, но словно утратила свою прежнюю яркость. И он думал о Гале просто с нежной заботой. Тревожился, как она там, в Калуге? Как чувствует себя?
Пятнадцатого сентября ему исполнилось тридцать лет. Но о своём дне рождения он словно и забыл. Спохватился запоздало, что вот уж на четвёртый десяток пошло. Затянулся жадно сигаретой: «Какою-то, жизнь, будешь ты дальше? Правда, японцам урок мы тут преподали. И с гитлеровской Германией пакт о ненападении заключён. Да ведь мы-то здесь своими глазами видели, что такое империализм. Реки крови, могилы братские, как вот эта наша».

И ещё прошла неделя и ещё. Как вдруг Дурневу принесли телеграмму: «Родилась дочь, телеграфируй имя».
И когда величайший смысл этого сообщения дошёл до него, он почувствовал, как душевное оцепенение двух последних недель как будто ослабевает. И ещё он тут же подумал, что этой телеграммой можно расшевелить весь батальон.
Он буквально кинулся из блиндажа в расположение батальона и, остановившись у первой же встреченной группы бойцов, громко прочитал телеграмму и спросил весело:
- Как быть, ребята, ведь не шутка, а? Ведь на всю жизнь имя. Помогите!
И он почувствовал, как словно электрический ток прошёл от него к стоящим рядом. Все оживились. Кто-то уже громко смеётся:
- Акулиной назвать!
Его обрывают:
- Уж сказал тоже. Мария – вот это имя. Машенькой звать можно. – И показалось всем, что это имя носит очень дорогая предложившему его женщина.
Взрыв смеха, весёлые окрики собрали целую толпу. И посыпались имена, словно горох из мешка:
- Катерина пусть будет. Катюша!
- Изабелла.
- Светлана!
Дурнев заметил довольный блеск в глазах подошедшего к ним начальника штаба и тут же на тончайшей полуулыбке приказал ему:
- Провести голосование и доложить, какое имя получит большинство голосов. То и впишем в телеграмму. И ушел к себе.
Через час начальник штаба, весело поблёскивая глазами, по всей форме доложил, что большинство голосов собрало имя Светлана. И добавил, что в батальоне сегодня отличное настроение.
И среди забот этого дня комбат ловил себя на том, что всё ещё переживает происшедшее и придаёт ему ещё большее значение, чем огромное личное счастье, что стал он отцом: «Мы тут все рядом со смертью ходили, и танки наши были красны от крови. И потом словно оглохли от грохота боёв и забыли, что есть другая жизнь. А она есть, есть. Рождаются дети. Они должны быть счастливы. Вот почему и девочку мою так дружно решили назвать Светланой…»
А в Калугу, преодолевая тысячевёрстное расстояние, стремительно движется необычная телеграмма «Большинство голосов в батальоне – за Светлану».

12. Красная плошадь

Прихожу я сюда,
Словно к месту присяги
солдаты.
Всякий раз, навсегда
Для меня здесь все
празднично, свято.
И брожу, и стою,
И уйду я нескоро отсюда.
Жизнь листаю свою.
Загадаю, а что ещё будет.
Мимо люди идут.
И военных, и штатских
здесь много.
Есть особый уют
В очертаниях древних и
строгих.
И особый есть смысл
В том, что вместе ль,
в отдельности ль каждый
Где-то действуем мы,
Чтоб с отчётом явиться
однажды.

Направляющийся в конце декабря 1939 года к Ленинградскому фронту воинский эшелон халхингольцев был на короткий срок задержан в Москве, и его начальник капитан Дурнев пришёл на Красную площадь. В добротной шинели и ушанке, тридцатилетний, статный, синеглазый, каким-то чудом ни разу не раненый, остановился у Мовзолея. Два раза входил он сюда к Ленину. В тридцать третьем, когда получил свой первый служебный отпуск и направлялся из Полоцка домой. И на следующий год, когда его часть приехала сюда из Калуги для участия в параде. Каждый раз, дыхание затаив, глаз не отводя от дорогого лица, он молча клялся Ленину, что если придётся вступить в бой с врагами Отчизны, он и жизни своёй не пощадит ради победы. «Не могу сейчас войти к Вам, Владимир Ильич. Еду на новую войну. Только пришёл сказать Вам, что слово своё сдержал и на Халхин-Голе от японцев не бегал. И так мы им всыпали, что в следующий раз нападать на нас ли, на наших ли друзей поостерегуться, Но и сами мы, дорогой товарищ Ленин, многому научились. И главное, научились неотступать при самых тяжёлых условиях, а идти вперёд. Мы теперь и на Карельском перешейке дадим врагу от ворот поворот. И так будет где бы то ни было. Я не увижу Вас сегодня, но Родина наградила меня Вашим орденом. Я клянусь, что высокую награду всей жизнью своей оправдаю», - и он поднял глаза от каменных плит к холодному декабрьскому солнцу, вступившему на площадь часовым.
Потом он пришёл в приёмную Кремля:
- Могу я получить сегодня присвоенный мне орден Ленина?
И вот он уже в Георгиевском зале. Их человек восемьдесят: челюскинцы и несколько военных. К ним обратилась молодая женщина:
- Товарищи, прошу вас руку Михаилу Ивановичу Калинину не жать крепко. Вы знаете, что товарищ Калинин уже очень пожилой, а вы все такие молодые, здоровые.
Все заулыбались, и Дурнев тоже: «Правильное предупреждение. А я как раз собирался пожать руку дорогому товарищу Калинину как можно крепче».
Когда в зал вошли Калинин и Горкин, напряжённое волнение, владевшее до этого всеми, как бы исчезло, и вместе с другими Дурнев тоже почувствовал себя уверенно и просто. Несколько минут спустя он понял причину такой перемены, она была в улыбке Калинина. Может быть, не в одной улыбке даже, а во взгляде, внимательном, добром, во всём его облике, прямо-таки излучающем доброжелательность, приветливость. Дурнев заметил, что Калинин в постоянном движении. Но это вовсе не старческая суетливость, а какое-то своеобразное выражение его общительности, его большой человеческой радости от встречи с пришедшими. Иван Осипович внимательно следит за начавшейся церемонией вручения наград.
Дурнева вызвали шестым.
- За Халхин – Гол? – живо откликнулся Калинин, протягивая ему руку.
-Да, товарищ Калинин, - вовремя спохватился, что чуть ли не забыл о предупреждении молодой женщины и тут же радостно ощутил дружеское тепло руки Председателя Президиума Верховного Совета СССР.
- Знаю, знаю, - услышал он слова Калинина и, держа в руках орден и коробочку, вытянулся:
- Служу Советскому Союзу!
Слова эти были сказаны им не просто по обязанности человека военного. В них заключалась программа его жизни – служить Родине, защищая её.
Прошло немало времени, пока все ордена были вручены. Но воцарившиеся сразу сердечность и простота так и остались здесь до конца. Потом все награждённые фотографировались с Михаилом Ивановичем Калининым.
- Товарищи, где бы вы хотели побывать сегодня? – спросил Калин, когда фотографирование закончилось.
Кто-то сказал:
- В Большом театре. – И все поддержали его.
- Очень хорошо, приходите, пожалуйста. Там будут вас ждать. А теперь можно побыть час в нашем скромном буфете. – И простился.
Буфет тут же, рядом. Там было всё. Бесплатно. По первой просьбе официантки немедленно принесут то, чего вам хочется.
Но теперь Дурнев почувствовал томительную напряжённость. Не было никакого желания пить или есть. Ему хотелось выйти скорее на Красную площадь, ещё немного побыть там возле Мовзолея, вблизи зубчатой стены со славными именами борцов. Ведь неизвестно, когда он теперь вернётся на эту площадь.
Обратил внимание на то, что его сосед по столику, старший лейтенант, получивший орден Красного Знамени, тоже ничего не просит принести.
- Видно, нагостились мы здесь, пора и честь знать? – пошутил Дурнев.
- Пора! – отозвался сосед.
Вскоре объявили, что время пребывания в Кремле окончилось. На площадь они вышли вдвоём. И Дурнев узнал, что новый его товарищ, пехотинец, участвовал в сражениях на озере Хасан. Сказал задумчиво:
- Вы на Хасане, я на Халхин – Голе. Теперь вот еду на Ленинградский фронт. И похоже, что жить нам спокойно не дадут.
- А вы заметили. Капитан, что на Халхин-Голе было немало хасанцев, а вот теперь халхингольцы едут на Карельский перешеек? Не случайно это, конечно. Проверку основательную прошли, научились бить. И наука эта нам ещё не раз пригодится.
- Согласен. И вот думаю, не означают ли эти малые сражения на востоке и западе приближения большой войны. Хотя с Германией мир заключён. Тут держи ухо востро. Пол – Европы теперь у Гитлера в руках, как тут его голова не закружится?
- Пусть попробует. Встретим. Русские прусских всегда бивали, - бодро отозвался хасанец, и они вдвоём прошли привычно чётким шагом вдоль всей площади. Ещё раз вернулись, постояли у памятника Минину и Пожарскому. Дурнев сказал с гордостью:
- Мы с Мининым земляки, оба уроженцы земли Нижегородской. И немножко удивился живому тёплому чувству в себе от этой встречи с памятником. Подумал: «Простой был, не очень-то грамотный, может, а ум – государственный. И военную технику понимал отлично. Так что нам, его потомкам, плошать нельзя».
В Большой театр к началу спектакля опоздали. Но их предупредительно провели в первые ряды партера. Давалось «Лебединое озеро». И поначалу Дурнев поймал себя на том, что не может сосредоточиться на спектакле. Эти воздушные женщины, эта щемящая душу музыка вставали таким контрастом всему пережитому и нынешним летом, и сегодня в Кремле и на Красной площади, и завтрашнему фронтовому дню. Да к тому же, неоткуда было сложиться у него привычки к театру, балету. Ему даже странным немного казалось, что есть это в жизни рядом с предсмертными муками на поле боя, рядом со смертью, которой он четыре месяца смотрел ежедневно в глаза. Но незаметно для себя он совершенно переключился и стал думать о гале, о Светлане, которую ещё не видел и не увидит, пока не кончится новая война. Как он любил сейчас Галю! Как ясно увидел перед собою блеск её тёмных глаз.

13. Офицерская жена

У тебя заботы, в общем,
те же:
Муж да дети, дома чтоб
уют.
Но сравнить с другими –
реже, реже
Руки мужнины к себе
прижмут.
Встречи коротки, разлуки
долги.
Ты не ропщешь, ты умеешь
ждать.
Знаешь, выше воинского
долга
Для него не станешь
никогда.
Но потом, ещё в пыли
походной,
Он утонет вдруг в глазах
твоих.
Ты забудешь вмиг разлук
невзгоды.
Есть ли кто счастливей
вас двоих?

В декабре сорокового Иван Дурнев приехал в Гомель с назначением в учебный танковый полк Белорусского военного округа командиром батальона. Позади две победно завершённых войны: с японцами на Халхин-Голе и белофиннами. Он оказался единственным в полку кавалером ордена Ленина. И ему сразу же по приезде вручили ключи от квартиры в спецдоме. И когда он вошёл в неё и она оказалась двухкомнатной, совершенно меблированной и снабжённой всеми необходимым для жизни – от постельного белья до кухонной посуды, он почувствовал, что это его дом: «Значит. можно вызывать Галю? И со Светкой? И будет семейная жизнь? Дочку свою, наконец-то увижу?»
И он окончательно поверил во всё это, когда здесь, в этой славно оборудованной квартире, поднял высоко к потолку годовалую синеглазую девчушку, потрясающе на него похожую. А тёмные блестящие Галины глаза, как звёзды, мерцают в тени ресниц и магнитами притягивают к себе обоих, одинаково ей дорогих.
Лунная ночь заглядывает в разрисованные морозом окна. В тёплой уютной полумгле двое не спят. То и дело слышится:
- А помнишь? – То спрашивает он, с чувством взрослого превосходства и одновременно застенчивости. То она – смело, стремительно. Беззаветно – любяще.
По этим «а помнишь» можно подумать, что они прожили вместе по крайней мере с десяток лет. На самом же деле нет и двух. Но сколько же было всего! То прощание в Улан – Удэ, когда она, последние месяцы беременная, должна была ехать к родителям в Калугу, а он – возвратиться на Халхин – Гол.
Была ранняя осень. И золотая тайга подступала к самому железнодорожному полотну. После бесконечных однообразных сопок, почти голых, без растительности, глаза отдыхали, наслаждались лесом. Но в душе пения не было, Галина чувствовала, что в минувшие четыре месяца, остались в ней навсегда. Это нервное напряжение днём и ночью, постоянный страх за мужа и за свою собственную жизнь тоже, когда над городком разворачивались японские бомбардировщики.
А потом, когда уже дочка родилась, пришла в Калугу телеграмма «Воинским эшелоном буду проездом Москве». Она поняла мгновенно, что он едет на новую войну. И что у него нет никакой возможности заехать в Калугу.
- Мама, папа, я еду со Светкой. В Москву.
И хотя это всего сто восемьдесят километров, они отговаривали её: такую-то маленькую, в такие-то страшные морозы? Да ещё и неизвестно, когда придёт эшелон в Москву. И какой именно эшелон?
Разумом она всё это понимала. Но даже едва теплившаяся надежда на встречу делала её счастливой. В воображении ей представлялось, как он возьмёт на руки тёплый свёрточек в ватном розовом одеяльце. Увидит круглое личико с чуть приметными светлыми полосками бровей.
…Оба как-то одновременно затихли и, счастливые, слушают, как дышит Светочка, Светик, Светланка.
- Вроде пока всё хорошо, - говорит не очень уверенно вполголоса галина. – Но врачи предупредили, что осложнения ещё могут быть.
- Галинка, если бы ты знала, как я проклинал себя за ту телеграмму. Никогда себе не прощу.
Назначенный тогда начальником эшелона, телеграмму он дал из Свердловска, не понимая ясно, зачем это делает. Наверное, от тоски по любимой, с которой со дня свадьбы и были – то вместе не больше месяца. А может, и от растерянности, что вот проедет мимо дочки, так и не увидев её.
Прозябнув от декабрьской стужи и отчаяния, встречала Галина на столичном вокзале воинские эшелоны, один за другим. И всё держала Светланку на руках, не оставляла в доме матери и ребёнка на вокзале. Ей всё казалось, что отведеноо им будет на встречу каких-нибудь несколько минут. А надо, чтобы он увидел девочку. Непременно!
Но эшелонов было множество. И военных тоже. И ей не один раз казалось, что едет её Иван. Она кидалась к нему – и отходила чуть не плача. Пожалуй, она и плакала, только в себе, без слёз.
Намучившись в ожидании и поисках, поняла: безнадёжно. Вернулась домой. И вскоре девочка тяжело заболела. Беспощадно обвиняла себя мать. Хоть родители не упрекали её ни словом, не напоминали, как уговаривали не ехать. Только утешали теперь.
- Не падай духом. Всё наладится.
И она, забывая о себе, металась от больной девочки к почтовому ящику, трепетно, ежечасно ожидая писем с фронта.
В середине марта, кончилась и эта война. И, наконец-то, они встретились. Галина приехала к мужу в Себеж, городок у границы с Латвией. И не рискнула уже взять с собой Светлану. Перебирала светлые мужские волосы, утешала:
- Ничего, ей теперь гораздо лучше. Просто побоялась я. Всегда теперь за неё боюсь. Но я за ней съезжу. Вот обживёмся здесь – и обязательно съезжу. Летом. Тепла будет и уже совсем безопасно.
Главное, что кончилась война. Ты живой! Ты, Вань, заговорённый, наверно.
- Я тебя люблю, потому и заговорённый.
И квартиру они тогда нашли. И так весело звенела капель! Галине верилось, что начинается, наконец-то, настоящая жизнь, когда не надо разлучаться. Но уже через четыре дня муж сказал ей:
- Тебе лучше уехать.
Она, кажется, обиделась даже: теперь-то никакой войны нет. Ну да, она знает, что за границей не спокойно. Но она привыкла к этому. Она не боится. Она вовсю квартиру приводит в настоящий порядок, чтобы уютно было им всем троим здесь. И спросила обидчиво:
- Когда же мне уезжать?
-Завтра.
Вот если бы он сказал неопределённо: ну, через неделю, через месяц, она так и продолжала бы ещё обижаться. А в этом коротком «завтра» было всё: обстановка очень серьёзная, я ничего не могу сказать больше, ты должна быть дома со Светланой.
…Наконец-то, всё позади. И вот теперь-то он узнает, какая она отличная хозяйка. Как она здорово научилась готовить. Уж кормить она его будет…
И настало утро. И ещё одно. И было сорок утр. А потом Иван сказал:
- Новое назначение, Галя. Уезжаю к западной границе.
Светланка у его колен суетится, ножками перебирает, сама за него изо всех сил держится:
- Па-па, па-па.
А Галина спросила:
- Когда?
- Завтра.
Шёл февраль сорок первого.

14. На западном Буге

Да, выжили.
Да, выстояли!
Да, трижды мы
Неистовые.
И Родину
Отстроили вновь.
Мы гордые,
Нам много дано.
Весёлые –
Нам с песней творить.
Но головы
Склоняем свои.
Забвенья нет.
Тех вновь вспомяну.
Кто в тот рассвет
Ту встретил войну.

Новое назначение привело Ивана Дурнева к западной границе, где формировалась танковая дивизия. Он был назначен командиром Первого батальона тяжёлых танков Сорок девятого полка и избран членом дивизионной партийной комиссии.
Он приехал сюда в феврале, а в марте уже вовсю бушевала весна. Весело обозначились проталины. Потемнел, покоробился лёд на пограничной речке. И затаилось, набирая силу для цветения , все, что должно зацвести. Эта пограничная весна сорок первого казалась Ивану, уже прошедшему сквозь две войны, на редкость спокойной и мирной. Ему, как и многим другим, верилось, что пакт о ненападении, заключённый в августе тридцать девятого года с Германией, - это надёжная гарантия от войны.
В мае он ездил по делам службы в Москву и заехал к своим в Калугу. Галине сказал:
- Собирайтесь, со Светкой понемногу. Как только устроюсь с квартирой, приедешь. Там хорошо, вот увидишь. И городок наш чуть не в лесу стоит. Не то, что, помнишь в Монголии, - сопки да сопки. Тут и лес, и речка.
- Так ведь граница, Вань?
- Да, граница. Только на ней всё тихо.
Когда он вернулся, над Бугом плыла почти летняя теплынь, и оправленный в пышные зелёные берега, он так невозмутимо спокойный.
Как-то с начальником погранзаставы (здесь подружились) на рыбалку отправились, к вечернему клёву. Смотрят, и на той стороне с удочками сидят. Немцы. А за ними раскрашенное алым небо. Вечернее мирное небо.
На другой день, приехав в Белосток, Дурнев вошёл в зал, где должна состояться лекция о международном положении. Он знал уже, что приехал пропагандист ЦК Коммунистической партии, сын Я.М. Свердлова. И когда увидел его, поразился сходству сына с отцом, которого так хорошо знал по портретам. Лектор увидел, что все приготовились записывать, и сказал:
- Планшеты уберите. Это не для записи. Товарищи, война с Германией будет. Так что расписания теоретических занятий снимите. И переходите к практическим занятиям по стрельбе и тактике.
Действительно, вскоре в дивизии всё это и было сделано. И всё равно в близкую войну не верилось. Ну, конечно, нужно быть всегда наготове. Но какая же война!
Иногда на противоположном берегу возникало какое-то оживление. Стало заметно,что там концентрируются лодки, возводятся понтоны. И почему-то это возбуждало только любопытство, а не опасения.
Двадцать первого июня батальон Дурнева окончательно подготовился к открытию лагерей. Комбвт специально ездил договариваться с бригадой артистов, чтоб завтрашний день был по-настоящему праздничным. Уже заполночь постучался к своим соседям, чтобы попросить утюг. Извинился, что так поздно тревожит. Сонно улыбаясь, молоденькая женщина подала ему тяжёлый чугунный утюг. Пока он разжигал его и разглаживал свой парадный мундир, незаметно прошла дневная усталость. Тёплая, но не душная и совсем черная ночь сторожила за распахнутым окном. Поправляя на кителе орден Ленина, он стал с удовольствием вспоминать те два зимних дня в Москве, когда в Кремле ему вручили этот орден. Правда, эшелон, задержавшийся на два дня в столице, направлялся на Ленинградский фронт, но мысли о предстоящих боях не омрачили того торжественного момента, когда он совсем близко увидел лицо Михаила Ивановича Калинина.
Ночь за окном посветлела и Дурнев заторопился лечь, чтобы успеть выспаться к завтрашнему праздничному дню, ведь хлопот предстоит немало. Он не помнил, заснул ли или ещё дремал, как вдруг резкий звонок раздался в комнате.
Он услышал голос начальника погранзаставы:
- Приказывать не могу, а по дружески советую: дай боевую тревогу, а сам тут же ко мне, всё объясню. Сон пропал мгновенно: «Тревогу? С какой стати? Но и звонить ни стого ни с сего он не стал бы. И шутка подобная невозможна».
Взглянул на часы: около трёх. И, быстро надев отглаженный недавно костюм, вышел, не зная о том, что он уже никогда не войдёт в эту комнату.
Тревога была дана – и вот уже батальон в полной боевой готовности замаскировался в лесу. А ровно в четыре предутренняя тишина была взорвана рёвом моторов, кононадой орудий, неистовыми криками первых смертельных ранений. Земля отверзлась, смешалась с небом. Дурневу видно было, как гигантским костром пылает военный городок. И больше он уже не мог смотреть вокруг, потому что повёл батальон в бой.

15. Родник

Где-то под Минском, где-то
под Минском
Точно он знал, что родник
уже близко.
Думал танкист, что уже
умирает
Где-то под Минском в час
этот ранний.
Ноги прострелены, мучает
жажда.
Столько усилий на метр
этот каждый!
Только он знает: родник
уже близко.
Шёл сорок первый, где-то
под Минском.
«Кончено, крышка», - и в
миг этот самый
Влаги студёной коснулся
губами.
…Много лет минуло – в
памяти живо:
Бьётся родник голубой
нервной жилкой.
Мирные зори над ним
полыхают.
Вечен родник этот,
неиссыхаем.
Вечен – как символ Отчизны
любимой.
Непобедимой, неистребимой.

Перед началом Великой Отечественной войны наша новая граница с оккупированной немцами Польшей, подтверждённая договором между ССР и Германией, на Западном Буге ещё не была достаточно укреплена. И формировавшаяся танковая дивизия должна была своею мощью как бы подпереть границу и в случае внезапного нападения на неё сдержать натиск врага и обратить его в бегство. Командовал дивизией полковник Никифоров, прежде участвовавший ещё в гражданской войне. При первой встрече увидел Дурнев, что командир дивизии награждён двумя орденами Красного Знамени. И что он среднего роста, плотный, светло-русый, с седыми висками. Удивился душевному, пристальному вниманию к себе. Три часа беседовал Никифоров с вновь прибывшим. Расспрашивал про Халхин-Гол. И за что награжден Дурнев орденом Ленина. Тепла сказал:
- Молодец!
И вот теперь им вместе бить врага и наступать. Только наступать. Даже думать не мог никто иначе от дивизионного командира до рядового в дивизии. И все уверены были, что, несмотря на внезапность нападения, наше победоносное наступление немедленно сметёт с лица земли фашистских агрессоров.
- Мы почему-то всегда плохо начинаем войну. Зато хорошо кончаем, - это фраза Никифорова теперь передавалась из уст в уста.
А кто-то дал ей продолжение:
- Завтракать будем в Варшаве, обедать – в Берлине.
И Дурнев тоже мысленно повторил эти фразы, когда вёл батальон в первый бой с гитлеровцами.
От Западного Буга шла переправившаяся через реку немецкая пехота, ползли огромные танки. Тучами плыли в небе разрисованные крестами и начинённые бомбами вражеские самолёты. Всем этим отвратительно кишели земля и небо. И было этого бесконечно много, и походило оно на гигантские скопища саранчи. Когда начал различать Дурнев чужие лица участников нашествия, знакомая халхингольским боям ярость плеснула изнутри ему в лицо и голову. Прихлынуло горячей водой к сердцу. И он почувствовал, как им овладело жестокое упоение боем, когда исчезает всё и в человека входит единственное желание – неистовое – уничтожить ещё одного из стана противника. И ещё, и ещё. И если не удаётся сразу, в кровь кусаешь губы. Мгновенно придумываешь и осуществляешь новый маневр.
Танки врезались во вражескую пехоту, и можно было не только увидеть лицо, но и уловить его выражение. Дурневу же в этом первом бою Великой Отечественной казалось, что лица у немца нет. Он даже и не улавливал разницы между прежними японцами, как правило, низкорослыми, всегда желтолицыми, - и этими, представляющими собою «высшую арийскую расу». Как тогда на Халхин-Голе, так и теперь, для него это была цель, которую надо поразить, уничтожить, потому что совершено преступление: нарушена граница Отечества.
Весь день 22 июня бой вела дивизия на советской территории. А на следующий оттеснила немцев за реку и перешла государственную границу СССР. В следующие два дня прошли с боями на запад километров пятьдесят. И вскоре все почувствовали, что напряжённость боёв явно ослабевает. Никифорову стало ясно, что немцы отказались от любого удара и пытаются пересечь границу в других местах. Разведка подтвердила это, установив, что вражеские соединения движутся теперь в двух направлениях: к Бресту и в Литву.
Никифоров был немало смущён тем, что не получил никаких указаний из штаба фронта: оказалась нарушенной связь, и её почему-то никто не восстанавливал. Сам себя успокаивал: «Мы войну плохо начинаем, зато хорошо кончаем». Сам принимал решения и доносил их до батальонных командиров так уверенно, что вместе с другими и Дурнев некоторое время не догадывался, что командир дивизии вынужден действовать совершенно самостоятельно, не имея возможности координировать свои действия с действиями соседей. Теперь Никифоров принял решение ударить немцам в левый фланг, чтобы предотвратить их появление у Бреста.
Ещё несколько тяжёлых боёв. И уже на исходе горючее, боеприпасы, продовольствие. И ничего этого им не доставляют.
Ещё у себя на КП и то и дело наезжая в части Никифоров повторяет всё чаще:
- Я в гражданскую войну не отступал на сантиметр, а сейчас на миллиметр не отступлю! – На Дурнева эти слова действовали неотразимо. Они поддерживали его горячую уверенность, что временные затруднения вызваны внезапностью нападения – и вот-вот со снабжением наладится. Тогда они снова переправятся через Западный Буг и уже пойдут на Берлин! Но Никифорову становилось ясно, что он даст приказ об отходе. И когда, собравшись вместе, командиры батальонов не услышали знаменитого Никифоровского «Я в гражданскую не отступал на сантиметр, а сейчас на миллиметр не отступлю!», они поняли, какой приказ услышат сейчас.
Отошли организованно. Но когда взяли на учёт всё что можно было учесть, увидели: от дивизии остался только отряд. Никифоров возглавил его, взяв Дурнева своим заместителем.
Отступали в направлении Белосток – Минск, не зная о том, что севернее и южнее гитлеровская армия уже на семьсот километров вклинилась на территорию нашей страны. Клещи соединились у Минска, который был оставлен нашими войсками. Никифоровцы отходили с боями. Отступать – это хуже смерти. Ни горючего, ни боеприпасов, ни продовольствия. И невыносимо тяжело осознавать, что родную землю оставляешь врагу. Дурнев ловил себя на том, что вспоминалась при слове «Родина» не одна только родная его деревня Харламовцы, а вся огромная страна, которую ему довелось изъездить, узнать от Забайкалья до западной границы. И когда он представил мысленно, как бы обнимая крепким объятием, всю страну, он чувствовал себя сильным, несмотря на тяжесть и гнёт отступления.
Узнали в отряде, что командующий Белорусским фронтом Павлов задержан при попытке перебраться за границу на самолёте и расстрелян как изменник Родины. И что на Белорусский фронт послан маршал Кулик. Его-то и встретили они на дороге Белосток – минск. От него-то и получили приказ во что бы то ни стало держать дорогу, не пропуская по ней немецкие части. Впервые за время войны был получен приказ командующего фронтом, и все в отряде воспрянули духом, были счастливы выполнить этот приказ. И держали дорогу!
Но вот Никифоров вызвал Дурнева:
- Пойдём в штаб. За подкреплением и всем прочим.
Когда они пришли в указанное Куликом место, никакого штаба там уже не было. Тогда оба поняли, что и весь их отряд, и, вероятно, много ещё таких отрядов окружены.
В бою у станции Молодечна танк Дурнева был подбит. Выбрасываясь, он почувствовал страшную боль в ногах: «Обе прострелены!» Он ещё увидел, как, едва показавшись из танка, был сражён башенный стрелок. А механик так и не показался. «Сгорел», - тяжело подумал Дурнев.
То, что было потом, для него, потерявшего много крови и возможность самостоятельно передвигаться, представлялось нереальным, будто бы не с ним происходящим, а описанным в какой-то до боли правдивой книге. Но не в книге, а на самом деле он в один из дней изнемогал отжажды и знал точно, что невдалеке есть родник. Рядом был товарищ, который ни за что не хотел бросить его одного. Но Иван знал, что если товарищ не уйдёт отсюда немедленно, то погибнет с ним вместе. Тогда он стал просить.
- Возьми мою шинель. Отличная шинель, ещё в Монголии носил её. И сообщи, если будет возможность, про меня родителям. В деревню Харламовцы, около Шахуньи…
Оставшись один, он всё-таки дополз до родника. И ужзе теряя сознание, но припадая воспалёнными губами к прохладной струе, он не подумал, а скорее почувствовал, что, может быть, жизнь в тридцать два года ещё не кончена. Потому что есть этот родник. На родной земле, которую танкист, распластавшись, прикрыл теперь собою.

16. Родина

Вся жизнь обозначена
строго:
Он, Партии преданный сын,
Пошёл по военной дороге
Сквозь годы, и дни, и часы.
В те войны, что мы
пережили,
Он с первой минуты входил,
Закрученный весь, как
пружина,
В приливе отваги и сил.
Есть в жизни нелёгкой
солдатской
«В плену» (хуже нет их!)
слова.
С ним быть не могло,
чтобы сдаться,
Но тяготу эту знавал.
Под пытками воин
не дрогнул.
К свободе – сквозь огненный
шквал.
Вот так на военных
дорогах
Победу для нас добывал.

Он остался жив! Но когда сознал это, увидел, что в плену. Над ним склонилось тревожное лицо старого человека:
- Левую ногу придётся отрезать.
- Не-ет…
- Так надёжнее. Безопаснее для жизни.
- Кто вы?
- Тише. Свой, русский. Советский. Я врач.
Он сделал Ивану Дурневу операции на обеих ногах. И всё тревожился, что будет с левой. И в душе поругивал себя, что согласился с упрямым этим танкистом и не отрезал её. Нескоро зажили раны, но остался человек на обеих ногах! Это было в лагере под Минском.
Потом лагерь под Варшавой. Под Эссеном. Оттуда они бежали вшестером. И в тот же день были пойманы. Избитых до беспамятства их бросили у всех на виду: смотрите, так будет с каждым, кто осмелится бежать.
На куче каменного угля он лежит уже один, приговорённый к повешению. И вот его куда-то тащат с этой кучи. Нет, не к висилице.
- Кто вы?
- Молчи. Свои, советские.
Немцы хотели повесить его когда узнали, что из лагеря распространяются листовки на немецком же языке. В них написано было, что Фашистской Германии конец.
Последний лагерь на юге Германии. Теперь не шесть – шестьдесят человек совершили побег. И скрылись в Альпах. На апрельском солнце ослепительно сверкали белые вершины. Дурнев смотрел на них, и всё ликовало в нём: «Свобода!»
Пусть и без крыши над головой (жили в каменной пещере), пусть впроголодь (питались болтушкой из муки, тайно отобранной у коров на соседних фермах, называемых байрами), пусть отсюда тысячи километров до родных пределов, но это свобода! Это возможность действовать и вернуться на Родину.
Они узнали, что приближаются войска французского сопротивления. И, выждав в горах, сколько это нужно было по их расчётам, спустились к озеру. Целые сутки просидели в воде, потому что ещё не были уверены, с кем встретятся на суше – немцами или французами. Видели, как шёл бой местечко близ озера.
Когда всё стихло, трое отправились в разведку. Так и не вылезали из воды. Тяжело больной Иван Дурнев изо всех сил заставлял себя искать решение на тот случай, если местечко окажется занятым немцами. Но вот оттуда трое бегут, не таясь, во весь рост, размахивают руками. И вот уже слышно, как они кричат:
- Ура-а! Французы!
Их лечили всех вместе во французском госпитале. А потом Дурнев был назначен уполномоченным по репатриации ссоветских граждан на Родину. Все пятьдесят девять, ставших ему и между собою роднее родных братьев, были оставлены у него в подчинении.
Работали во французской зоне оккупации. Ежедневно на репатриационном пункте собирались четверо: русский капитан Дурнев, французский майор, капитаны английской и американской армий. Из явившихся на пункт каждый переправлял на родину своих. Немало вопросов приходилось решать вместе, и четверо военных старались как можно лучше исполнить свою миссию по налаживанию мирной жизни на планете.
А когда задание было выполнено, все шестьдесят вместе пересекли границу СССР.
Граница. За её чертой страна, которая дала ему, Ивану Дурневу, землю дедов и прадедов, шумящую августовским золотом колосьев, украшенную лесами и реками. Дала родителей, неутомимых труженников на этой земле. Дала ему гордость и достоинство, ещё небывалые в мире. И такою силой одарила, что ни пуля его не взяла, ни в огне он не сгорел и одолел все нечеловеческие тяготы, выпавшие на его долю.
За все четыре военных года он не получил ни одной весточки от родных и не имел возможности сообщить им о себе. Он просто верил, что они живы: светловолосая худенькая мама с чуть суховатыми и такими тёплыми руками, тихий молчаливый отец, но как-то ещё давным-давно выпихнувший местного попа из своей избы, куда тот зашёл было со своим кадилом и попрекнул комсомолом сына Ивана. Блеск Галиных глаз в темноте по ночам ему чудится. И Светланкин лепет: «Папа, папа», - от которого у него сладкая судорога по телу идёт. Он верит, что все они живы. И осталось только несколько дней до встречи.
А вот сейчас, через несколько минут остановится поезд и произойдёт главное свидание: он ступит с подножки вагона на родную землю. В вагонное окно он видит, как кружит по лесам ярко-цветной листопад. И хмурится ноябрьское небо. Но вот косматые тучи раздвинулись, словно брови доброго человека, который если и хмурится, всё равно в следующую минуту уже готов улыбаться. И, как улыбкой, всё вокруг озарилось лучами солнца. Это Родина встречала своего сына, отнятого у неё и вернувшегося к ней после долгих странствий.

17. Отпуск давно кончился.

В ожидание костюм
черно-праздничный,
Грудь пиджачная солнечно
плавится
Боевыми святыми
наградами, -
В честь хозяина вечная
здравица.
Он волнуется, ходит
по комнате.
Жадно курит, и брови
нахмурены.
То одно, то другое
припомнится
В этот час ожидания
утренний.
За рекой Халхин-Гол
шёл в атаки он –
У врага рразрешения
не спрашивал.
И краснела броня туши
танковой:
Кровью вражеской густо
окрашена.
Он в июньский рассвет
сорок первого
В танке встретил
фашистские полчища.
Он сегодня придёт
к Пионерии, -
И тревогой живой сердце
полнится.

На обменном пункте районного объединения «Сельхозтехника» всегда людно. Подъезжая на колхозных и совхозных машинах, входят в просторное помещение озябшие, озабоченные и вечно торопящиеся мужчины. Вот этот – из «Советской России». Подаёт документы заведующему:
- Иван Осипович, мотор получить надо. Да поскорее бы.
- А старые-то где?
- Да сам я их отвёз, по пути было, вот и квитанции.
И новый мотор отгружается. Но мужчина ещё не уходит. Он внимательно осматривает полки.
- И шланги есть?
- Есть и шланги.
- Ох, нам надо бы.
- Привозите старые, тут же и получите.
Да, на этом пункте всё есть. Потому что его заведующий Иван Осипович Дурнев, образцовый хозяин, предусмотрительный, запасливый. И прекрасно понимает важность своей работы:
- «Если бы не наш пункт, ох трудно бы пришлось колхозам и совхозам. Ну-ка, отвези каждую испорченную деталь за десятки и сотни километров, чтобы её починили!»
А ведь два года назад, будучи заведующим гаражом, Иван Осипович ушёл на пенсию. Его торжественно проводили. При этом снова вспомнили о его многочисленных заслугах в годы всех войн, начиная с Халхин-Гола.
Проводили на пенсию. И обложился Иван Осипович книгами. На всю жизнь ему памятно, как ещё в первый год военной службы, когда, получив первое назначение после окончания Орловского бронетанкового училища в г. Полоцк, проходил он там партчистку. Всё было безукоризненно. Но один совет получил:
- Читайте побольше художественной литературы.
Советом воспользовался он немедленно. И с тех пор стал большим любителем чтения, в особенности романов и повестей о войне.
И вот теперь столько свободного времени. Наконец-то, можно утолить жажду.
Но вскоре зашёл к нему днём Александр Илларионович Дорофеев, тогда управляющий объединением «Сельхозтехника».
- Ну, как дела, товарищ пенсионер?
Дурнев улыбнулся добродушно, как это ему присуще:
- А я не пенсионер. Я в отпуске.
- Так вот. Давно отпуск кончился. И можно было бы наказать за невыход на работу. Собирайтесь, пойдём.
Не спрашивал он, куда идти и что там ему предложат делать: военная привычка.
Пришли на обменный пункт. Тут же появились эти озабоченные, вечно торопящиеся мужчины из колхозов и совхозов. И пошло…
Ну, а запасённые впрок книги всё равно были прочитаны. Постепенно.